Дядя Гриша приходил из кухни, садился возле Тимофеевой койкии жалостливо смотрел на холмик под серым солдатским одеялом. Тимофейподсматривал в дырку, проделанную в одеяле. Он ненавидел и боялся всех, весьмир, и дядю Гришу ненавидел и боялся тоже, и даже однажды сильно лягнул ногой,когда тот попытался его погладить.

Но дядя Гриша не ударил его в ответ, хотя Тимофей,скрючившись под одеялом, ждал этого и уже пытался подставить коленку или ногу,а не беззащитный бок, чтобы в коленку или в ногу в случае чего пришелся ударрассвирепевшего дяди Гриши! Но тот не рассвирепел и не стал его бить. Никуда —ни в коленку, ни в бок. С тех пор он стал приносить Тимофею картошку натарелке.

Тарелка была щербатая, толстая, с потрескавшейся эмалью исиней полосой по ободку. На полосе было написано загадочное слово «минпрос».Намного позже Тимофей узнал, что это означает «министерство просвещения», итарелки, из которых ели беспризорники, принадлежали именно этомумогущественному ведомству. Картошки в ней была целая гора, и сбоку еще лежализрядный шматок сливочного масла, который подтаивал и потихоньку съезжал втарелку, оставляя за собой желтую полосу. А с другого бока была щепотка соли —солить, если мало покажется. Картошку дядя Гриша приносил огненную, только чтосваренную, и сразу уходил, наверное, чтобы Тимофей не стеснялся.

В первый раз Тимофей решил, что есть ни за что не станет —вот еще, не надо нам вашей поганой доброты, знаем мы ей цену!… Но из тарелкитак пахло, и пар щекотал его волчьи ноздри, и слюна уже не помещалась во рту, ион шумно глотал ее под одеялом, и картошка, предназначенная именно ему, емуодному, пересилила гордость и страх.

Он стянул с головы одеяло, давясь и обжигаясь, съел все докрошечки, без масла и соли, и еще донышко вычистил пальцем, и палец тожеоблизал, и нырнул под свое одеяло, и вдруг заснул, оттого что в животе былотепло и сытно. Он спал, должно быть, совсем недолго, потому что его разбудилдядя Гриша, вернувшийся за тарелкой, но все же спал, и это было чудом, потомучто спать он перестал еще в подвале.

В подвале содержали таких, как он, — проданных в рабство,приготовленных на убой. Маленький Тимофей каждую ночь ждал, что придут егоубивать, и не спал, готовился дорого продать свою никому не нужную жизнь. Егоне убили случайно, он сбежал и долго слонялся по холодным улицам, искал еду,ничего не нашел и пристроился под каштаном помирать. В Калининграде тогда быломного каштанов. Его нашли и отправили в детский дом, и стали давать еду, и понемногуон даже начал говорить и спать, и перестал кусаться и бояться любыхприкосновений.

А дядя Гриша изо дня в день приносил ему картошку в тарелкес надписью «минпрос», и ничего вкуснее Тимофей Кольцов не ел больше никогда инигде.

Едва заработав первые деньги, он нашел дядю Гришу,постаревшего, совсем спившегося, кое-как тянувшего лямку на свои скудныепенсионные, и валандался с ним, и лечил, и сделал ремонт в его однокомнатной«малогабаритке» на Советском проспекте. Всего этого Тимофею Ильичу казалось мало,все это не шло ни в какое сравнение с той картошкой, которая так упоительнопахла, и ее было так много, что первый раз в жизни он наелся досыта именно ею,дяди-Гришиной картошкой!

Кольцов похоронил детдомовского повара на самом лучшемгородском кладбище, на самом «козырном» месте, среди местной братвы икриминальных авторитетов, которые и на кладбище оставались исключительно«авторитетными» — кругом черный полированный мрамор, гранитные глыбы, надписизолотом с непременными вензелями. Дяде Грише он тоже соорудил гранитную глыбу инадпись золотом написал, и все равно этого казалось мало, мало, а он так хотел…заплатить и маялся от сознания, что заплатить не может.

Его выручила Катерина. Она всегда его выручала.

Откуда-то она проведала про дядю Гришу, хотя — вот ей-богу!— он никогда не рассказывал ей о нем. Они тогда только поженились, и на Пасхуона потащилась за ним на кладбище. Впереди он, раздосадованный тем, чтотащилась чуть позади него новоиспеченная жена, а еще чуть позади охрана, безкоторой он, ставши олигархом, даже в сортир не ходил. Охрана волокла веночек ибукетик, предназначенные для повара.

Они дошли до «аллеи звезд», как в народе именовалось«козырное» кладбищенское место, и Тимофей Ильич зашел за оградку. Он понятия неимел, что должно делать на кладбище. Вспоминать, что ли, и что-то говорить, нокак разговаривать с покойниками?! И никакого дяди-Гришиного присутствияпоблизости он не чувствовал, и что говорить — не знал. Что еще один заводкупил? Что после того, как он заработал первый миллиард, перестал считатьмиллионы? Какое дело до этого могло быть покойному детдомовскому повару?!

Кольцов понятия не имел, что должен делать возле мраморногодяди-Гришиного монумента с вензелями и позолотой, и поэтому просто стоял ивыжидал время, когда уже можно будет уйти отсюда, вернуться в машину и там, вмашине, начать зарабатывать следующий миллиард, и тут в оградку вошла Катерина,на которой он недавно женился.

Она потеснила Тимофея от монумента — он с неудовольствиемпосторонился, — вытащила из холщовой старомодной сумки совочек и три кустикаанютиных глазок. Корни были заботливо обернуты в мокрую газету и прикрытыцеллофановым пакетиком. Катерина деловито развернула немудрящие цветочки,раскидала гравий и совочком выкопала лунки. Тимофей стоял и смотрел, как онасажает цветы, как весенний ветер треплет ее волосы, как она отряхивает грязныеладошки и жмурится от солнца. Из пластмассовой бутылки из-под колы она полилакаждый кустик, очень трогательный в своей поникшей сиротливости среди гранита имраморной крошки. Потом достала общепитовскую глубокую тарелку и широкогорлыйтермос — откуда он взялся у нее в сумке?!

Она открутила крышку, из термосного нутра пошел пар иподнялся сытный картофельный дух, и на тарелке оказалась гора вареной картошки.

Как когда-то.

Катерина тихонько поставила тарелку на гравий, поднялась иотошла, старательно на Тимофея не глядя.

Ему вдруг стало трудно дышать, галстук впился в шею и началдушить. В глазах все странно подернулось дымкой и поплыло, и больше ничего онне видел, ни Катерины, ни охранников, ни синего холодного весеннегоприбалтийского неба. Он смотрел только на тарелку картошки в окружении поникшиханютиных глазок, и слезы текли по его щекам, и он утирал их кулаком, и емустановилось легче, и он даже думать забыл о том, что недавно мучился от стыда.

В тот день он понял, что больше не должен платить. Как будтодядя Гриша сказал ему об этом.

Он не должен платить, потому что детдомовский повар жалелего и кормил не «за что-то», не по долгу службы, не из корысти, а от доброты. Иеще он вдруг понял, что есть чувства, за которые нельзя заплатить. Нельзя, дажеесли очень хочется!

Доброта. Любовь.

Можно быть благодарным, а заплатить — нельзя.