право собственности перешло сначала к Гарольду, а потом, в свою очередь, к Шарлотте. Игрушки оставались в детской (они всегда там были и не могли никуда исчезнуть) и когда захлопывалась дверь, в нашей маленькой республике на полу не оставалось ни королей, ни королев, ни других правителей. Шарлотта, правда, иногда задирала нос и начинала командовать, как настоящая хозяйка, однако, все понимали, что это лишь светская поза, не более.

Как же мы, такие счастливые и беспечные, не почувствовали приближения тяжелой утраты, ни даже ее тени? Почему Олимпийцам не пришло в голову хотя бы намекнуть о том ударе, который они молчаливо нам готовили? И как вышло, что мы совсем не догадывались, что когда-нибудь наступит день, когда даже Шарлотта будет считаться слишком взрослой, чтобы играть в игрушки? Так называемое образование вбивается в нас линейками и розгами. Каждое новое грамматическое или музыкальное упражнение, новая тема по истории или сложная арифметическая задача сопровождаются болезненной физической прелюдией. Почему же Время – великий педагог, не обрушивает предостерегающие удары на наши пальцы и головы, каждый раз, когда собирается преподать очередной урок?

Во всем был виноват дядя Томас. Это была не первая мина, которую он подложил нам. В бесконечной погоне за модой он посещал то «Общество психических исследований», то «Общество белой розы», потом заинтересовался детской больницей и ежедневно заваливал нас брошюрами с изображениями маленькой сиротки, которая сидит в белой кроватке, окруженная игрушками, подаренными ей добрыми, хорошими, богатыми детьми. Идея эта понравилась Олимпийцам, всегда отличавшимся слащавой чувствительностью, и, однажды, когда Шарлотта, растрепанная и задыхающаяся, вбежала на порог нашего мирного дома, спасаясь от преследования вопящих краснокожих, ее коротко проинформировали, что уроки французского начнутся с понедельника, что отныне она должна прекратить притворяться, что ее преследуют краснокожие, и что, более того, все ее игрушки упакованы в коробку и ждут отправления в Лондон к несчастным больным сироткам, которые теперь будут в них играть и радоваться.

Естественно, только Шарлотте было так важно объявлено о предстоящей передаче собственности. Считалось, что нас это вообще не должно волновать. Гарольд уже дорос до собственного ножа, торжественно врученного ему в день рождения, я же, и все об этом знали, был душой и телом предан хулиганским рогаткам, которые регулярно, каждую неделю, у меня конфисковывались, во имя всеобщего мира, но которыми Эдвард неизменно снабжал меня, так как в его школе соблюдалась славная традиция производства подобных вещиц. Поэтому неожиданная новость никого не должна была поразить, разве только Шарлотту, да и она уже достигла возраста, когда читают поучительные романы мисс Янг29. Ей следовало теперь интересоваться благочестивыми молитвами и душераздирающими предсмертными сценами.

Однако, все мы пережили случившееся, как предательство, были крайне возмущены, угрюмы и почти готовы к мятежу. Хоть раньше мы и изображали презрение к игрушкам, они все же росли вместе с нами, разделяли наши радости и горести, видели наши неудачи, были частью нашего существования. И теперь, вглядываясь в опустевшие полки и отвратительно чистые углы, мы, наконец, оценили их по заслугам.

Например, старый акробат. Почему-то в последние годы игрушка эта валялась без дела, но как точно умела она откликаться на любое настроение! Жил этот акробат в стеклянной коробочке. Его гибкие конечности были картонными, картонным был и стройный стан, а пальцы навечно сомкнулись на перекладине, прикрепленной к крышке. Если быстро повернуть коробочку пять или шесть раз, волшебный механизм начинал работать, и акробат раскачивался и кувыркался вперед и назад, садился верхом на перекладину и почти летал. Невероятно пластичный, он был невозможно оригинален в выдумывании новых поз, которые никогда нельзя было предугадать. А над ним, внизу и вокруг него, в искусно нарисованной перспективе партера, ложей, бельэтажа и галерки, располагалась богато разодетая публика, взирающая на захватывающее представление с невозмутимостью, не оставлявшей сомнений, что игрушка произведена в Германии. Он мог надоесть, конечно, этот акробат, он не стал бы верным, сочувствующим другом, его неудобно было брать в постель, и все же, каким ярким, увлекательным, находчивым, каким фантазером он был! Что ж, теперь его не стало. Он никогда не занимал особого места в моем сердце, пока жил с нами, но свою нишу в нашей комнате он найти сумел. Восход, закат, гонг к ужину, неожиданная радуга за окном, уроки, акробат и луна, освещающая детскую – все они были частью великого порядка вещей, и исчезновение хотя бы одного элемента, могло привести к поломке всего механизма. Жизнь продолжит течь по старому руслу, как прежде, но акробата в ней уже не будет.

Один из углов детской, теперь выметенный и убранный, исполнял роль конюшни, в которой тихо дремала после утомительного дня пятнистая лошадка. В старые времена каждый из нас, по очереди, проносился по комнате в головокружительном галопе, устроившись на ее шаткой спине, вонзал пятки в ее неподатливые бока и царапал оловянную гриву, крепко закрепленную на изгибающейся шее. Со временем, значительно возмужав, мы перестали скакать на лошадке, и как спокойно, как добродушно приняла она эти новые условия, как безропотно приспособилась к ним! Когда нами овладевала воинственность, кто, как не она с готовностью превращалась в целый кавалерийский эскадрон или в орду казаков, а бывало, даже устраивала артиллерийский обстрел позиций. Когда же мы увлекались военно-морской стратегией, она с честью изображала канонерскую лодку, а после ничто не помешало ей играть роль ревущего, лязгающего, сотрясающего землю паровоза, поглощающего пространство и время. Теперь было непонятно, как сможем мы справиться со всеми непредвидимыми обстоятельствами без верного друга, готового в любой момент взять на себя нужную роль.

В минуты хандры ничто не утешает больше, чем честный запах раскрашенного деревянного зверя. Механически я обернулся к полке, которая так долго была Араратом прибившемуся к ней бурей ковчегу, но полка оказалась пустой, ковчег отчалил, уплыл к сироткам, забрав с собой свой неповторимый запах и то приятное ощущение беспорядка, которое он создавал одним лишь своим присутствием. Его раздвижная крыша редко закрывалась, потому что изнутри всегда торчала пара жирафьих ног или хобот слона, напоминавшие нам своим видом, что пестрой массе их друзей там внутри очень неуютно и тесно, и что они будут просто счастливы выпрыгнуть скопом наружу и поскакать по полу. Они жаждали порхать, жевать, реветь, рычать, одним словом, ощущать себя живыми. Никого из нас не заботили ни Хам, ни Сим, ни Иафет. Они были в ковчеге только потому, что они были в самой истории, но играть с ними никто не хотел. Ковчег был построен для зверей, зверей с хвостами, хоботами и рогами, и еще с ногами, хотя бы с тремя на каждого. Некоторые горемыки не могли похвастаться даже таким количеством конечностей. Зверями считались, конечно же, и птицы. Голубь, например, сизый с черными крыльями, и дятел с красным хохолком. Или это был удод? Среди насекомых мне нравился милый жук, он был размером с голубя и ничем не уступал млекопитающим.

В кукольном отделе главным начальником была Шарлотта, и не меня должно было тревожить отсутствие ее подчиненных. И все же оказалось, что можно быть членом клуба много лет подряд и даже не подозревать об этом, просто войти однажды в дом и обнаружить, что кресла пусты, на диванах никто не сидит, и ни одной шляпки не красуется на крючках для шляп. В такой момент с тоской понимаешь, что и эти существа, оказывается, были тебе друзьями. Куда подевался старик Джерри? Где Эжени, Роза, Софи, Эсмеральда? Наши дороги давно разошлись, не спорю, мы редко беседовали; поглощенный новыми стремлениями и достижениями, я едва снисходил до этих осторожных, старомодных дам, которые хотели только одного – остаться прежними. Однако теперь, когда опустели все углы и стулья, глаза мои раскрылись, и я очень скучал по ним.

И все же, происходившее не касалось меня лично. Жаловаться