мне было не на что. И хотя рогатки были официально конфискованы, я знал ящик, в котором они томились, и где лежит ключ от этого ящика, поэтому в любой момент мог усложнить жизнь всякому живому существу в радиусе одной квадратной мили. Меня, однако, беспокоило, как брат и сестра переживут случившееся. Решение взрослых ударило именно по ним. И, конечно же, я был готов поддержать Шарлотту и Гарольда, если бы они решили взбунтоваться. Я разгадал коварные намерения младших, увидев, с каким упрямым и угрюмым видом они направляются в сторону малинника. Некоторые места приобретают необъяснимую притягательность в зависимости от настроения, в котором находишься. Когда ты влюблен, отправляешься гулять в сад. Когда утомлен муштрой и условностями, переполнен жаждой путешествий и приключений, твой путь лежит в сторону широкого луга. Когда бунтуешь, сердишься, строишь козни и интриги, легче всего укрыться в малиннике.

– Можешь пойти с нами, если хочешь, – тихо сказал Гарольд, когда заметил, что я сижу на кровати и наблюдаю за ним. – Мы решили, что тебе все равно, у тебя ведь есть рогатки. Только не пытайся нас отговорить, мы обязательно сделаем то, что задумали!

День до этой ночи прошел в зловещем спокойствии. Шарлотта и Гарольд старались не попадаться на глаза ни мне, ни кому-либо еще, что само по себе вызывало некоторые подозрения. Вечером, устроившись в разных углах детской, мы читали книжки или разрисовывали их форзацы кораблями и битвами. Подавленные удручающей чистотой нашей вселенной, мы не могли ни разговаривать, ни спорить, пока не пришло время ложиться спать. Разоблачившись и прочитав молитвы, еще более механически, чем обычно, мы улеглись, наконец, без любимых игрушек под подушками. Гарольд укутался в одеяло и изобразил страшную усталость, но я заметил, что он отодвинул подушку и прислонился лбом к медным прутьям кровати, и понял, так как мне были известны все хитрости и уловки младшего брата, что он не собирается погружаться в сон этой ночью.

Я уже почти заснул, когда Гарольд встал и начал шарить по полу в поисках обуви. Тогда я сел и мрачно взглянул на него. Брат сказал, что я могу пойти с ними, если захочу, и тут Шарлотта проскользнула в комнату. На ее лице была написана угрюмая решимость. Я вдруг неожиданно осознал, что у меня отнюдь не главная роль в этой пьесе. Ребята сами придумали и сами разыгрывали ее, самостоятельно поставили и распределили роли. Власть моя пала, правление подошло к концу. В этот волшебный час не действовали никакие законы и правила, лишь те, кому был близок дух теплой лунной июньской ночи и всей той кутерьмы, что наступает, едва часы пробьют десять, были истинными властителями и законодателями.

Покорно, почти робко, я последовал за этими безжалостными, решительно настроенными юными созданиями, которые направлялись прямиком в классную комнату. Здесь, освещенная луной, стояла огромная мрачная коробка. В ней холодным, обернутым в бумагу грузом, лежала основная часть нашей жизни, да и нас самих – наши игрушки, в ожидании утреннего курьера, который увезет их далеко-далеко, в неприветливую и незнакомую детскую больницу, где никто и никогда не оценит их по достоинству, и не станет закрывать глаза на их несовершенство. Сонный и праздный зритель – я стоял и наблюдал за происходящим, в то время как Гарольд приподнял крышку, и вместе с Шарлоттой они засунули руки в коробку, чтобы почувствовать, нащупать и схватить.

– Я нашел Розу, – вдруг сказал Гарольд. – Узнаю на ощупь ее волосы. Достать тебе Розу?

– Да, достань мне Розу! – прохрипела в ответ Шарлотта.

Едва Роза была извлечена наружу с невозмутимым, как обычно, выражением на круглом лице, философски созерцающая этот смешной мир с его взлетами и падениями, Шарлотта уселась вместе с ней на подоконник, чтобы там, в лунном свете, посплетничать всласть, и оставила брата в одиночку разбираться с коробкой.

– Что-то с острыми углами, – сказал Гарольд, чуть погодя. – Наверное, акробат. Лучше не вытаскивать его.

– Да, акробата мы спасти не сможем, – вяло согласилась Шарлотта.

Бедный старый акробат! Я промолчал, конечно же, в этой пьесе у меня не было слов. Но я не сомневался, что акробат услышал и понял все, что сказал Гарольд. Он, наверняка, испустил слабый, сдавленный крик – тихий призыв спасти его от чужих сироток и позволить остаться среди тех, кто ценит его и никогда не критикует зря.

– А это, кажется, Ноев Ковчег, – пыхтел Гарольд, продолжая шарить вслепую.

– Постарайся сдвинуть с него крышку, – посоветовала Шарлотта, – вытащи, если получится, голубя, зебру или жирафа.

Гарольд старался, кряхтел и гримасничал, и, в результате, радостно вытянул маленького серого слона и большого жука с красным брюшком.

– Они слишком плотно упакованы, – пожаловался брат. – Больше никого достаться не удастся, хотя я, кажется, нащупал Потифара, пока вынимал других.

И он снова нырнул в коробку.

Потифаром звали великолепно сделанного бычка с бархатной кожей, шершавой и приятной на ощупь. Он часто согревал меня в постели. Я гордился им и любил его, и мое сердце затрепетало в искреннем волнении, когда Потифар был вновь извлечен на свет божий, несгибаемый и крепкий, как обычно.

– Этого хватит, – сказала Шарлотта, поднимаясь с подоконника, – нельзя больше никого вытаскивать, а то взрослые заметят. Закрой коробку и бери игрушки.

Гарольд утрамбовал обратно кучу бумаги и соломы, потом прикрыл все это крышкой, будто ничего и не было, забрал свои трофеи, и мы выскользнули на улицу через окно, которое часто использовали, чтобы сбежать из заточения навстречу ночным приключениям. Несколько секунд спустя, мы молча, гуськом, бежали по темной лужайке.

Ах, бунт, гомон лунной июньской ночи, неумолчный хор цвета и запаха, которыми она полнится! Под тенью кустов лавра ночь обещала нашествие призраков и безжалостных разбойников, но безмятежное пространство сада распахнуло приветливые объятья, словно приглашая нас, почетных гостей, в зал, где вот-вот начнется пир! Неужели это была та же самая трава, что и днем, те же клумбы, аллеи и кусты? Залитые теперь белым лунным светом, они казались другими. Мы словно очутились в другой стране, стране Лунный-свет или После-десяти-часов-вечера. И все обитатели этого нового мира были нам понятны и знакомы, только теперь они пробудились ото сна и вылезли из норок.

Двое юных заговорщиков целеустремленно направлялись куда-то, совершенно не обращая внимание на происходившее вокруг. Я был лишним в их компании и потому успел почувствовать волшебство этой ночи, хотя точно сформулировать и осознать пережитое мне удалось значительно позже.

У самой дальней изгороди, за которой начиналось пастбище, царила темнота. Не такая непроглядная, что стелется по земле под густым лавром, а та, что похожа, скорее, на сумрак под ветвями высоких вязов. Там была вырыта могилка – темное пятнышко на сером фоне земли. Я подоспел как раз к тому моменту, как в нее укладывали Розу. Ее обычно вишневые щеки казались бледными из-за лунного света, однако улыбалась она по-прежнему радостно и бесстрашно. Ямка была слишком маленькой для такого количества игрушек. Рядом с Розой уместили Потифара, привыкшего прочно стоять на своих четырех в любую погоду. Что ж, пришлось ему покориться и послушно лечь рядом. За ним последовали слон и жук, равные в этой безмолвной могиле, где наличие позвоночника и кровообращения не играет особой роли. В яме им будет почти так же тесно, как в своем ковчеге.

Яму засыпали землей и утрамбовали, я был рад, что ни молитвы, ни специальной речи никто не произнес. Все выглядело очень естественно и просто, не было необходимости ни в ритуалах, ни в объяснениях. Единственные зрители, звезды и цветы, не нуждались в них. Мы спрятали своих друзей, мы сохранили связь между исчезнувшими игрушками и нами. Ноев Ковчег вместе с печальными переселенцами возможно скрылся за горизонтом, но двое из его пассажиров опоздали к отправке и навсегда остались рядом с нами. Теперь, когда мы будем играть над их ямой, слон узнает, и жук услышит и мысленно представит, что снова ползет по родному полу. Пятнистая