политической сатирой. Вуди Аллен обратил в комедию нашу смертность и комплексы неполноценности, и все это смешит нас, а не вгоняет в депрессию. Комедии ситуаций вроде «Сайнфелда» и «Друзей» превращают наши повседневные страхи и сомнения в материал для комических эпизодов. В отличие от граждан многих других государств мы на Западе не боимся высмеивать политиков любого ранга. Практически нет ни одной священной коровы, кого мы не могли бы критиковать и вышучивать. Меня очень радуют фильмы этих комиков, и думаю, Вуди Аллен очень проницателен, изображая своих экзистенциальных горемык в юмористической модальности. Хочу только заметить, что такой подход стал возможным лишь благодаря цивилизационным достижениям, которые мы никак не можем считать само собой разумеющимися. Свобода смеяться не потребительский товар, а завоевание нашей цивилизации, и защита этого завоевания составляет нашу общую ответственность.

СВОБОДА И ДЖИХАД

Сказанное возвращает нас к центральной теме настоящего очерка – тревожному ощущению, что Западу не хватает духовных и культурных сил, чтобы защитить его собственные базовые ценности. Опираясь на достижения мыслителей-модернистов и экзистенциальных философов, имея также в виду фильмы таких режиссеров, как Мартин Скорсезе и Томас Андерсон, я сформулировал, в чем, собственно, заключается основная слабость Запада. Чтобы продолжать жить, осознавая свою смертность и уязвимость, люди нуждаются в идеологической броне. Между тем либеральный порядок, созданный Западом, основан на том, что вопрос о Большом смысле перенаправлен в персональное ведение каждого человека. В контексте либерального порядка ни одна институция, ни одна группа и ни один индивид не могут и не имеют права претендовать на монопольное владение этим смыслом, всякое насилие в вопросе веры расценивается как нарушение нашего основного права на личную свободу. С точки зрения экзистенциально-психологической эта свобода, с одной стороны, – наше завоевание, с другой – тяжелый груз. В отличие от наших предков мы сегодня не можем принять какую бы то ни было смысловую систему как самоочевидную. Отсюда, в частности, следует, что уже существующие подобные системы, прежде всего религиозные, сталкиваются со все возрастающими трудностями при выполнении своих изначальных защитительных функций. Для верующих евангелической церкви, радикальных мусульман, ультраортодоксальных иудеев-националистов существование вещей, за которые можно пойти на смерть, более или менее очевидно: в этом состоит священный долг верующего. Однако для поддержания своих абсолютных притязаний системы подобного рода должны быть полностью отрешены от окружающего мира. Фундаментализм любого толка всегда бывает одержим страхом, что его адепты могут утратить веру, а вместе с ней и готовность к послушанию в результате соприкосновения с другой культурой, прежде всего – с культурой либерального Запада. Порой это приводит к причудливым следствиям. Так, некоторые толки ультраортодоксального иудаизма запрещают своим приверженцам пользоваться интернетом. Что, естественно, создает практические проблемы, поскольку многие ортодоксальные евреи не могут на своей работе обойтись без смартфонов и компьютеров. Реакция рынка на это ограничение выражается в создании таких телефонов и компьютеров, в которых доступ к «опасным» сайтам блокирован.

Тому, кто живет вне такого замкнутого мира, приходится понять, что ни одна религиозная система не обладает монополией на абсолютную истину. Даже естественные науки сегодня уже не воспринимаются как незыблемая защитная стена, поскольку они, начиная самое позднее с первой половины XX века, эпохи открытий, утвердивших физику на новых основаниях, сами перестали претендовать на то, что обладают незыблемым и окончательным знанием, – главным образом потому, что и вообще не занимаются утверждением каких-либо смыслов.

Те из нас, кто открыт миру, не вхожи в сферу иммунизирующих идеологий, но свою свободу и плюрализм такие люди покупают дорогой психологической ценой. Уход в частную жизнь, боязнь проблематики Большого смысла – это почти неизбежные следствия плюрализации крупнейших мировоззренческих систем. В результате все больше наших соотечественников уже не находят других аргументов для оправдания и защиты либерального порядка, кроме жалкой ссылки на его экономическую эффективность.

Едва ли среди мыслителей XX века найдется такой, кто столь же ясно отдавал себе в этом отчет, как родившийся в Риге в 1909 году Исайя Берлин, который сделал плюрализм исходной точкой своей политической философии. Берлина многие считают самым крупным либеральным теоретиком XX столетия, при этом он обладал иммунитетом против любых посулов коммунизма, а фашизм видел как верную дорогу в пропасть. В известном смысле показательно, что Берлин не создал сочинения масштаба opus magnum, а рассеял свои мысли по многочисленным статьям, всякий раз открывающим какую-то новую перспективу мысли.

Берлин всячески защищал идеалы Просвещения: любая попытка ограничить в чем-либо свободу человека, считал он, должна быть строжайшим образом проверена на предмет ее правомерности. При этом он настаивал: Просвещение ни в коем случае нельзя трактовать в духе теологии освобождения, иначе ему грозит переродиться во что-то вроде поисков «окончательного решения», как Берлин это сформулировал в своей знаменитой лекции «Две концепции свободы» (1958). Моральное и гносеологическое зерно либеральной политической теории сводилось для Берлина к положению, что мы, во всяком случае, всегда можем попытаться действовать максимально по-человечески и в то же время максимально прагматично и эффективно. Вот один из примечательнейших аспектов современной политической философии, как ее понимает Берлин:

Есть одно убеждение, которое более всех остальных ответственно за массовые человеческие жертвы, принесенные на алтарь великих исторических идеалов: справедливости, прогресса, счастья будущих поколений, священной миссии освобождения народа, расы или класса и даже самой свободы, когда она требует пожертвовать отдельными людьми ради свободы общества. Согласно этому убеждению, где-то – в прошлом или будущем, в Божественном Откровении или в голове отдельного мыслителя, в достижениях науки и истории или в бесхитростном сердце неиспорченного доброго человека – существует окончательное решение. Эту древнюю веру питает убеждение в том, что все позитивные ценности людей в конечном счете обязательно совместимы друг с другом и, возможно, даже следуют друг из друга. «Природа словно связывает истину, счастье и добродетель неразрывной цепью», – говорил один из лучших людей, когда-либо живших на земле[80].

Берлин неслучайно и отнюдь не по наивности использовал идиому «окончательное решение»: в 1958 году память о нацистском слогане «Endlösung» была еще слишком жива. Любая попытка обосновать «теорию спасения», считал Берлин, – не более чем шаг по пути к близкой катастрофе. Джон Грей считает Берлина, быть может, единственным по-настоящему последовательным либеральным мыслителем – и в первую очередь потому, что тот ни разу не провозгласил никакой «спасительной» программы[81]. Грей обозначил позицию Берлина как «агональный плюрализм».

Берлин исходил из того, что моральные и политические ценности, будучи объективно легитимными, все же находятся в постоянном взаимном конфликте. Классический пример, который он приводит: целеполагание, предусматривающее равенство возможностей, необходимым образом ограничивает какую-то часть свободы