вчерашнее меньшинство, те, кого еще так недавно называли заговорщиками, распоясалось и нагло выступало со своими всегдашними требованиями, выдавая их за требования всей Франции. — Где Торез? — вопрошал Франсуа Мартен. А Тиксье крикнул с места: — Неделю тому назад был в Париже! — Пасторелли толкнул Жана локтем: — Слышал? — Нет, Жан ничего не слышал и не слышит. Он даже не заметил, что на трибуну поднялся Шотан. Он был в смятении. Сесиль исчезла, убежала. Может быть, ей просто надоела эта бесконечная и однообразная комедия? — Мы ведь пришли слушать Фажона, — сказал ему в перерыве Пасторелли, — ради него и терпели все это; так неужели же теперь уходить?.. — Сесиль исчезла вместе со своим спутником в военной форме. С этим дамским угодником, который на лестнице так галантно помогал ей надеть выхухолевое манто. Я не обнял ее… Неуклюжий болван, вот я кто! Сначала сжал ей руку и по-дурацки долго не выпускал, потом вдруг отдернул свою лапу. Все, все вышло нелепо, по-дурацки. Она мне сказала… И Жан повторял про себя все, что ему сказала Сесиль, стремясь запомнить, заучить наизусть каждое ее слово и все оттенки ее голоса, преображавшие смысл отдельных слов. Она мне сказала…

Заместитель председателя совета министров старается оправдать перед палатой правительство, для каковой цели он и послан сюда: нет, правительство не обмануло оказанного ему доверия — репрессии идут полным ходом. Еще двадцать шестого сентября правительство приняло в порядке чрезвычайных декретов ряд постановлений, являвшихся необходимыми как для роспуска коммунистической партии, так и для разгона тех муниципалитетов, которые вдохновлялись идеями Москвы. А немного позднее, в ноябре, был издан новый чрезвычайный декрет, тоже имеющий весьма важное значение, — декрет, предоставляющий префектам право высылать под надзор полиции тех лиц, кои будут признаны угрожающими безопасности страны. Все эти меры являются исключительными, они не предусмотрены конституцией…

В палате существуют свои особые выражения. Излюбленным ругательством там стало сейчас слово «мразь», и точно так же ораторы любят говорить об исключительных мерах, «не предусмотренных» конституцией, законами и демократическими порядками. Сказав это и проявив таким образом свои республиканские чувства, вы можете затем спокойно заверять палату в своей готовности голосовать за любое нарушение конституции, законов и демократии. Ромэн Висконти, щеголявший откровенным цинизмом суждений, как раз и указал на это своему соседу Мало. Висконти лукаво переглядывается с Монзи, когда Камилл Шотан с наигранным драматизмом, который он иногда доводит до шутовства и с полным отсутствием чувства меры, заявляет:

— Мы должны ответить на эту гнусную пропаганду усилением нашей собственной пропаганды, применяя те новые методы, в которых господин Фроссар показал себя таким тонким знатоком…

Тут весь зал, если можно так сказать, не мог удержаться от усмешки, хотя обычно люди усмехаются не так шумно. Господин Фроссар с места протестует: — Смею заверить, господин Шотан, что я вовсе не выставлял своей кандидатуры! — Не сомневаюсь в этом, но…

Будьте покойны — еще не все правила парламентской игры нарушены. Кое-какие традиции, как видно, соблюдаются. Заместитель председателя совета министров заявляет, что ему понятны колебания некоторых депутатов: быть может, совесть их тревожат сомнения в юридической обоснованности внесенного законопроекта. Ведь уважение к республиканским установлениям — это один из элементов нашего национального достояния, которое мы защищаем от гитлеризма. Но… это «но» наряду с «исключительными мерами» и «мразью» — неизменный припев в такого рода речах. Но, в сущности что такое республиканские установления? Закон 1852 года. А разве могли его авторы предусмотреть коммунизм? Перед нами новое явление, господа, совершенно новое явление. Следовательно, законопроект, внесенный в палату, хотя он и выходит за рамки конституции, все же не нарушает ее. Да и о чем идет в нем речь? О лишении полномочий депутатов, избиратели которых не знали, какую позицию они займут в случае войны; ведь были люди, которые голосовали за коммунистов, не будучи коммунистами. Могут ли теперь эти депутаты считаться их представителями? Ответить на этот вопрос утвердительно — значило бы исказить истину… А кроме того, — кто является носителем суверенитета народа? Ведь это вы, господа! (В зале рукоплещут.)

— Ну, если ко всем применить этот прекрасный принцип, — шепчет Висконти, — кто из нас может еще считаться представителем своих избирателей? Ведь сам Шотан прошел на выборах только при поддержке голосов коммунистов…

— Перестань, Ромэн! — возмущается Доминик Мало.

Правительство присоединяется к суровому решению комиссии, допускающему изъятие только для тех, кто отрекся от коммунистических убеждений не позднее 1 октября 1939 года. Но что касается разрыва отношений с некоей иностранной державой, то да будет оратору дозволено проявить в этом вопросе сдержанность. Франция сохраняет за собой свободу действий… Разумеется, героическая Финляндия… Тем не менее мы с чистой совестью… наша священная цель — победа. Раздаются аплодисменты. Крики: «Закрыть прения!»… Жан, не привыкший к парламентской терминологии, вдруг точно проснулся. Закрыть прения? Как же это? Значит коммунисты не будут выступать? Да нет, — прекратили прения только по проекту в целом. Переходят к постатейному обсуждению. Жан-Пьер Плишон[329] защищает поправку, которую он предложил совместно с Тиксье-Виньянкуром: установить предельным сроком отречения 9 января вместо 1 октября. Но в конце концов, когда Эррио спрашивает: — Господин Плишон, вы настаиваете на своем предложении? — Плишон отвечает: — Нет, господин председатель, — и снимает свою поправку. Затем выступает Франсуа Шассень[330] и от имени фракции социалистов вносит предложение отклонить проект комиссии, с которым согласилось правительство; надо вернуться к прежнему проекту правительства, отвергнутому комиссией, а именно — продлить срок отречения до 9 января 1940 года. Вместе с тем социалисты предлагают палате принять решение о назначении специальной следственной комиссии для выявления изменников повсюду, где они орудуют.

Тиксье-Виньянкур перебивает: — Комиссия, вероятно, доложит нам, почему вы вышли из коммунистической партии…

— Один из ваших друзей, который был и остается вашим кумиром, мог бы вам дать сведения по этому вопросу, ибо он вышел из коммунистической партии позднее меня…

Раздается смех. Здесь любят словесные дуэли, скрытые колкости. Друзьям полковника де ла Рока пришелся по вкусу этот неприятный для Дорио намек. У ренегатов сегодня бенефис: предатели выступают в роли обвинителей той партии, которую они предали. — Тебя не тошнит от этого? — спрашивает Ромэн Висконти у Доминика Мало. Толстяк Мало пожимает плечами: — Чего там… Когда Шассень старается, — тебе противно, а словоблудие Фроссара тебе нравится. — Да ведь Шассень перебежал только десять лет назад… А Фроссар — уже двадцать лет!