Старик вырывался и хрипел, махал авоськой на Кузенкова. Изячеек сыпались и ломались длинные макаронины.

– Этот! – кричал старик. – Документы показыватьне хотит! Сержант служебных обязанностей не выполняет! На помощь, товарищи!

– Дядя Коля, пошли отседа! Номер запомни, бумагунапишешь! – Бабешка запихивала в майку вылезающие груди, подхватываласлетающие с ног шлепанцы – видимо, выскочила из дома в чем была, – ноумудрялась притом подмигивать Марлену Михайловичу, да еще как-то причмокиватькосым хмельным ртом.

Упоминание о бумаге, которую он напишет, подействовало:старик дал себя увести, правда, все время оборачивался и высказывался, всеболее угрожающе и все менее разборчиво по мере удаления.

– Ну что у вас тут, сержант? – Марлей Михайловичраздраженно заглянул в бачок, там еле-еле то-то полоскалось на донышке.Приятный и познавательный контакт с уличной жизнью обернулся тягостнымидиотизмом. Кузенкова больше всего злило промелькнувшее, казалось бы забытоеуже, чувство страха. Да неужели же до сих пор оно живет во мне? Пакость!

Он вырвал из рук сержанта шланг, осмотрел его: так и есть –дыра. Чертыхнулся, полез в собственный багажник, вытащил оттуда какую-тотрубку, засунул один конец в бак, другой в рот, потянул в себя и захлебнулся вбензине, зато возникла устойчивая струйка, и очень быстро сержант приобрел длясвоего кургузого «москвичонка» нужное количество.

«Плата за невмешательство. Отмена нефтяного эмбарго», –усмехнулся Марлен Михайлович.

Сержант поглядывал на него как-то странно, может быть, тожене понимал, что перед ним за птица. Во всяком случае в благодарностях нерассыпался.

Кузенков сел уже за руль, когда в зеркале заднего вида сноваувидел дядю Колю. Тот торопился на поле идейной битвы, тяжелый его пиджачищезапарусил, рубашка, расстегнулась, виден был тестообразный живот. Авоськустарик, видимо, оставил дома, но вместо нее у него в руке была какая-то краснаякнижечка размером в партбилет, которую он то и дело поднимал над головой, будтосигналил. Марлену Михайловичу оставалось сделать несколько движений для того,чтобы отчалить и прекратить бессмысленную историю: нужно было отжать сцепление,поставить кулису на нейтраль, включить первую скорость и левую мигалку. Если быон сделал все чуть быстрее, чем обычно, то как раз бы и успел, но емупоказалось, что всякое ускорение будет напоминать бегство, и потому он дажезамедлил свои движения, что позволило дяде Коле добежать, влезть всей харей вокно и протянуть книжицу.

– Вот мой документ! Читайте! И свой предъявляйте!Немедленно!

– Стукач, – сказал вдруг Марлен Михайлович исильной своей ладонью вывел мокрое лицо старика за пределы машины. – Несмей больше трогать людей, грязный стукач.

С этими словами он поехал. Старик вдогонку залаял матом. Вбоковом зеркальце мелькнуло хмурое лицо сержанта. Машина мощно вынесла МарленаМихайловича на середину улицы, но тут загорелся впереди красный свет. Стоя усветофора, Кузенков еще видел в зеркале в полусотне метров сзади и старика, исержанта. Дядя Коля размахивал красной книжкой, тыкал рукой вслед ушедшеймашине, апеллировал к милиции. Сержант с бачком в одной руке, другой взялстарика за плечо, тряхнул и показал подбородком на свою машину – ну-ка, мол,садись. Тут старик упал на мостовую. Последнее, что видел Кузенков –дергающиеся ноги в голубых тренировочных шароварах. Зажегся зеленый.

Приехав домой, Марлен Михайлович немедленно отправился вванную мыть руки. На левой ладони, казалось ему, еще осталась липкая влагастарика. Подумав, стал раздеваться: необходим душ. Раздеваясь, он рассматривалсебя в зеркало. Седоватый, загорелый, полный сил мужчина. «Не пристало такотпускать тормоза, Марлен, – сказал он себе. – Не дело, не дело. Велисебя не в соответствии со своим положением, да что там положение, не всоответствии со своим долгом, с ответственностью перед, нечего пугаться слов,перед историей. Вели себя, – вдруг пронзила его тревожная мысль, –вели, как диссидент. Вели себя, как диссидент, и чувствовали себя, какдиссидент, нет, это совершенно непозволительно».

Он поставил тут себя на место старого болвана-вохровца,вообразил, как вдруг рушится перед ним выстроенный скудным умом логический мир;сержант, черная «волга», прищуренный глаз, как символы мощи и власти, которуюон стерег, как пес, всю свою жизнь, вдруг оборачиваются против него, какаякатастрофа. Нет, нет, отшвыривание, низвержение этих стариков, а имя им легион,было бы трагической ошибкой для государства, зачеркиванием целого периода истории.Негосударственно, неисторично.

Он думал весь остаток дня об этом «любопытном эпизоде»(именно так он решил обозначить его своей жене, когда придет время пошушукаться– «любопытный эпизод»). Думал об этом и за письменным столом во время чтениякрымских газет. Нужно было подготовить небольшой обзор текущих событий наОстрове для одного из членов Политбюро. Такие обзоры были коньком МарленаМихайловича, он относился к ним с большой ответственностью и увлечением, носейчас проклятый «любопытный эпизод» мешал сосредоточиться, он мечтал, чтобывечер скорее прошел, чтобы они, наконец, остались вдвоем с женой, чтобы можнобыло поделиться с ней своими ощущениями.

Лицо Тани Луниной, появившееся на экране телевизора,отвлекло его, пришли в голову мысли об Андрее Лучникове, о всем комплексепроблем, связанных с ним, но тут по ассоциативному ряду Марлен Михайловичдобрался до режиссера Виталия Гангута, московского друга курируемой персоны, иподумал, что вот Гангут-то был бы нормален в дурацкой склоке па Пушкинской улице.Он подставлял на свое место Гангута, и получалось нормально, естественно. Онвозвращал себя на свое место и получалось все неестественно, то есть, поопределению Николая Гавриловича, безобразно.