она только отвечала на мои слова, брошенные в ее сторону. Но однажды в субботу, когда я корпела над какой-то курсовой работой, она вошла ко мне в комнату и без всякой связи спросила:

— Шопенгауэр — это реальный, живой человек?

— Кто?

— Шопенгауэр, — у нее всегда была прекрасная память на имена.

— Это был немецкий философ, — выдала я ей всё, что знала. — А зачем он тебе?

— Не знаю. Просто так, — оборвала она и вернулась в гостиную месить из халы тесто. Невзирая на такой ответ, я решила, что в ее вопросе заключено свидетельство некоторого умственного пробуждения, что и подвигло меня на следующий день провести полтора часа в библиотеке. Вечером я принесла на кухню свои выписки из «Великих философов» и попыталась рассказать ей то, что узнала, но у нее сделалось такое несчастное лицо, что я сразу замолкла.

— Зачем же ты спрашивала меня о Шопенгауэре, если тебе это совсем не интересно? Из-за тебя я зря торчала в библиотеке…

— Извини…

— Да при чем тут «извини»! Почему ты о нем спрашивала? Что тебе в голову пришло?

— Просто так. Извини…

Я посмотрела на нее и только тут, с преступным опозданием почти на сутки, поняла, кто пришел ей в голову. Где еще могла она услышать про Шопенгауэра? Не в детских же телепрограммах. Я знала, но не хотела знать.

— Хорошо, только в следующий раз не спрашивай меня о том, что тебе не интересно. Не интересно — не спрашивай!

— Извини…

Но бывали, конечно, и более приятные моменты. Однажды, вернувшись домой, я обнаружила, что она приготовила мне сюрприз: вынула из шкафа все мои брюки и аккуратно укоротила их потайным швом до нужной длины. А в другой раз она по моей просьбе вышила на моих джинсах сиреневый цветок.

Однажды со всей строгостью старшей сестры она спросила, кто у меня в друзьях; она надеется, что я «вожусь только с хорошими людьми».

Иногда у нее вырывались смешные, детские замечания, вроде: «Ты хлебная тигрица. Ты ходишь охотиться за хлебом для нас», и тогда мне на минутку казалось, что всё это игра, что мы снова две маленькие девочки, и она вот-вот скажет: «Чур, я больше не играю!»

Если бы не мой недосып, возможно, я продержалась бы дольше десяти месяцев. Если бы не недосып и не ее вредный подхалимаж, которым она меня наивно истязала. Какая я красивая. Какие у меня красивые волосы. Почему мне не весело? Я не рада, что я такая красивая? Я не рада, что я не из тех, что внизу?

«Те, что внизу» повторялись у нее многократно. Когда она только начала о них говорить, я думала, что она имеет в виду соседей с первого этажа напротив. Но нет, она говорила не о них.

Сестра никогда не объясняла мне, кто такие «те, что внизу», как будто это и так понятно нам двоим и всему свету, как всем понятно, что такое лампа и что такое стол.

«Те, что вверху» могут свободно ходить по улице даже в самый ясный день, а «те, что внизу» вынуждены сидеть в трех-с-половиной-комнатной квартире на первом этаже с закрытыми жалюзи и смотреть повторные трансляции «Улицы Сезам».

Разве я не рада, что родилась свободной, и мне не надо закрывать жалюзи, то есть, другими словами, которых она так никогда и не произнесла: «Ты не рада, что ты не такая как я?»

Было и еще кое-что. Может, именно это меня и доконало: я с самого начала ей верила.

Недели спустя после разговора с родителями в присутствии психолога под защитой врачебной тайны, когда Элишева рассказала им, что с ней сделали, родители всё еще сомневались, правду ли говорит их дочь. А я по одному их короткому пересказу сразу же поверила, и позже, после ее выписки из больницы, я нашла способ доказать это им обоим.

Пока я не ткнула их носом, они говорили так:

«Не то, чтоб мы сомневались в ее словах, но факт, что до сих пор на него ни одна женщина не пожаловалась».

Или:

«Какой смысл уважаемому человеку его возраста, мужчине, у которого было немало женщин, — какой смысл такому привлекательному мужчине связываться с девчонкой?»

Они говорили:

«Из того, что мы видели — а только по этому мы и можем судить — он относился к ней, как к настоящей маленькой леди. Разве ты забыла орхидею? А как он вставал всякий раз, как она приближалась к столу подать ему еду? И с каким терпением он помогал ей делать уроки. Может быть, его преувеличенное внимание, его европейское джентльменство и сбило ее с толку. Может, она неправильно его поняла и вообразила себе невесть что. Может, мы виноваты, что не придали значения, не подумали, как может девочка истолковать внимание такого интересного мужчины. Нам надо было сказать ему, чтобы вел себя иначе. Наша вина в том, что мы ему этого не сказали».

Они постоянно повторяли друг другу и мне благочестивую мантру:

«Не торопитесь судить. Каждый человек заслуживает справедливого суда, мы не станем устраивать тут полевой суд. Может, и вправду были какие-то невообразимые вещи, но для выяснения истины нужно время. Мы слышали, что она говорит теперь, но в будущем, когда она выздоровеет, кто знает…»

Но я, не откладывая своего суда и не колеблясь, доказала, что деяние, которое эти двое сильнее всего отрицали, действительно имело место.

Вот что я сделала: Элишева не помнила, а может и не знала имени врача, к которому отвел ее насильник, чтобы сделать аборт. Об этом родители говорили: «Ну, какой врач согласится сделать такое без отца и матери? Зачем ему рисковать? Допустим, что этот ужас, который и представить себе невозможно, и вправду был, разве не разумно предположить, что он отвез бы ее в какую-нибудь больницу вне города? По тому, что она рассказала, это было здесь, в Иерусалиме».

Имя доктора сестра не могла сообщить, но в одну из суббот, когда мы были одни в комнате, я поняла, что место, где он ее принял, она помнит хорошо. Адреса она не знала, но описала это место довольно точно. Дом не из камня, на наружной стене желтая штукатурка, маленькая улица, на которую такси свернуло с улицы Пальмаха.

Я взяла со стола в лобби «Желтые страницы», нашла гинеколога, который принимает на улице а-Ховшим, и в присутствии папы, без мамы и без Элишевы, позвонила в лечебницу. Я сказала секретарше, что говорит Элишева Готхильф, и попросила назначить