— Это правда, — проскрипела Марья Афанасьевна.— В прошлом году она даже посмела завести себе кота, но Загуляй с Закидаемразодрали его напополам.

— Вот видите. А я собачник с детства. У отцабыли превосходные борзые. Я, можно сказать, вырос на псарне. Нужно еще летдесять, чтобы от этого крепыша, — Владимир Львович потрепал за ухо Закусая,сладко сопевшего под боком у генеральши, — развернулась прочная, устойчиваяпорода. Назовут эту породу «татищевской», так что и сто, и двести лет спустя…

В этот миг Закусай, разбуженный прикосновениеми сосредоточенно наблюдавший за рукой, что рассеянно теребила ему ухо,предпринял решительное действие — цапнул своими острыми, мелкими зубкамихоленый палец.

— А! — коротко вскрикнул Бубенцов отнеожиданности и дернул рукой, отчего щенок кубарем полетел на пол, но ничуть необиделся, а радостно гавкнул, немного помотал крутолобой головенкой и вдругустремился прямо к двери, прикрытой не совсем плотно, так что оставалась щель.

— Держите его! — в панике рванулась с подушкиМарья Афанасьевна. Таня, Таня! Он опять!

Горничная вскочила со стула, ничего не понимаяспросонья, поднялся и Владимир Львович.

Круглый белый задик застрял в узкой щели, ноненадолго. Толстые ножки часто-часто затопали по полу, дверь приоткрылась чутьшире, и Закусай вырвался на свободу.

— Стой! — крикнул Бубенцов. — Не волнуйтесь,тетенька, сейчас поймаю.

Втроем — Владимир Львович, Пелагия и Таня —выбежали в коридор. Щенок белел уже в дальнем конце. Увидев, что его починоценен по достоинству, торжествующе тявкнул и свернул за угол.

— В сад сбежит! — ойкнула Таня. — Там дверинараспашку!

Закусай бегал быстрее, чем преследователи, —выскочив на веранду, Пелагия едва успела увидеть белое пятнышко, резвопрыгнувшее с лестницы прямо в темноту.

— Надо скорее его выловить, а то тетенька сума сойдет, — озабоченно сказал Бубенцов и скомандовал по-военному: — Ты, кактебя, налево, монашка направо, я прямо. Кричите остальным, чтобы тоже искали.Вперед!

Через минуту сонное спокойствие парканарушилось многоголосыми воззваниями к беглецу.

— Закусайчик! Закусаюшка! — звала Пелагия.

— Закусай! Иди сюда, скаженный! — тоненькокричала где-то за малинником Таня.

— Господа, Закусай сбежал! — бодрымкавалерийским тенорком извещал разбредшихся по парку гуляющих Бубенцов.

И те не преминули отозваться.

— Ay! — откуда-то издалека откликнулся ПетрГеоргиевич. — Не уйдет, мучитель! Отыщем и казним!

— Ату его, ату! — заулюлюкал из березовойрощицы Кирилл Нифонтович. Мисс Ригли, я на поляну, а вы давайте вон туда!

И уже повсюду хрустели ветки, раздавалисьвеселые голоса, рассыпался смех. Начиналась привычная, превратившаяся в ритуалигра.

Сестра Пелагия старательно всматривалась вотьму, прислушивалась — не донесется ли откуда-нибудь знакомое повизгивание. Инекоторое время спустя, минут через десять, уже неподалеку от речного берега,увидела-таки впереди что-то маленькое, белое. Ускорила шаг — точно он, Закусай.Уморился бегать и залег под засохшей осинкой, в двух шагах от англичанкиногогазона.

— Вот ты где! — тихонько пропела Пелагия,думая только о том, чтобы не вспугнуть сорванца — потом разыскивай его полночипо всем зарослям.

Сбоку в кустах шуршали скорые шаги — видно,кто-то поспешал сюда же.

Монахиня подкралась к щенку, нагнулась и спобедительным возгласом «Попался!» схватила обеими руками за круглые теплыебока.

Закусай не пискнул, не шевельнулся.

Пелагия быстро присела. Сердце у неесъежилось, словно расхотев качать кровь, и от этого в груди стало тесно и оченьгорячо.

Голова у щенка была странно сплюснутая, а,рядом лежал большой плоский камень, блестел под луной влажным пятном налипшейсырой земли. Здесь же виднелась и ямка, откуда камень выдернули.

В смерти мордочка у Закусая сделаласьвытянутой и печальной. Сейчас он и в самом деле был похож на ангелочка.

Шаги в кустах всё шуршали, но не ближе, а,наоборот, дальше и глуше. Только теперь Пелагия поняла: кто-то поспешал несюда, а отсюда.

Марья Афанасьевна умирала. Еще в самом началеночи, когда по истошным Таниным воплям догадалась о случившемся, лишиласьязыка. Лежала на спине, хрипела, пучила глаза на потолок, а пухлые пальцымелко-мелко перебирали край одеяла, всё что-то стряхивали, стряхивали и никакне могли стряхнуть.

Из города на лучшей тройке привезли доктора.Он пощупал больную там и сям, помял, послушал через трубку, сделал укол, чтобне задыхалась, а потом вышел в коридор, махнул рукой и сказал:

— Отходит. Соборовать надо.

Потом сидел в гостиной, пил чай с коньяком,вполголоса беседовал со Степаном Трофимовичем о видах на урожай да раз вполчаса заглядывал в спальню — дышит ли. Марья Афанасьевна пока дышала, но всёслабее и слабее, подолгу проваливаясь в забытье.

Уж далеко за полночь доставили отцаблагочинного, подняв с постели. Он приехал встрепанный, не до концапроснувшийся, но в полном облачении и со святыми дарами. Однако когда вошел кумирающей, она открыла глаза и непримиримо замычала: не хочу.

— Собороваться не хотите, бабуленька? —пугливо спросил Петр Георгиевич, сильно взбудораженный драматическимисобытиями.

Татищева едва заметно качнула головой.

— А что же? — наклонилась к ней сестраПелагия. — Батюшку не желаете?

Та медленно смежила веки, потом снова открылаи, с трудом приподняв дрожащий палец, показала куда-то в сторону и вверх.

Пелагия проследила за направлением перста.Слева и вверху ничего особенного не было: стена, литография с видом Петербурга,портрет покойного Аполлона Николаевича, фотография преосвященного Митрофания вполном архиерейском облачении.

— Вы хотите, чтобы вас владыка соборовал? —догадалась монахиня.

Генеральша снова смежила веки и палецопустила. Стало быть, так.

Опять послали в Заволжск, на епископскоеподворье, и стали ждать приезда Митрофания.