одна и та же мысль в различных формах, но в одном содержании: так больше продолжаться не может.

Я смертельно устала. Рядом нет никого, кому я могла бы об этом сказать. Вот только мое сердце полнится не жалостью к себе, а силой, которая толкает меня вперед. Аварийное топливо, появляющееся тогда, когда осознаешь, что терять-то, в сущности, нечего, когда теряешь сам себя.

Крохотный огонек, который успел зародиться внутри меня за все последнее время – нерешительный кроткий, – вспыхивает неумолимым, яростным пламенем.

Курок прожимается.

А я – пуля, выпущенная из ствола оружия со всей возможной яростью. И наконец-то не себе же в висок.

Все эмоции, все чувства, все ощущения, которые я заглушала в себе эти годы до такой степени, что потеряла всякий их вкус, проламывают все мои внутренние барьеры. Я прерывисто вдыхаю, вдруг остро осознавая, что я имею право злиться.

Я имею право пребывать в настоящей ярости прямо здесь и сейчас. Плевать на фотокорреспондентов, лица которых скрываются за их камерами. Плевать на модератора пресс-конференции, плевать на всех, кто не спускает с меня изумленных глаз. И… плевать даже на Карла Мерфи, который сжимает мою руку так, словно ничуть не боится сломать ее.

Я рывком поднимаюсь с кресла, в котором не смела толком пошевелиться последний час. Хватаю телефон свободной рукой, но вторая все еще остается в плену холодных пальцев.

– Делайла! – шипит Карл, сохраняя на губах вежливую улыбку. Будто все до сих пор под контролем.

Он делает ровно то, на что я надеялась: пытается меня удержать, воззвать к моей совести. Карл еще сильнее сжимает мою руку, из-за чего онемение острыми иголочками поднимается от пальцев к кисти. Гнев внутренним сопротивлением поднимается во мне одной сплошной стеной, выметая из меня всякий страх и убивая ту совесть, на которую так надеется Карл.

– Отпусти, – говорю я отчетливо, не делая голос тише. Говорю так, чтобы меня слышали все.

В зале, обычно полном приглушенного фонового шума, становится заметно тише. Карл оказывается в крайне щепетильной ситуации и, кроме как отпустить меня, выхода у него нет. Он не станет усугублять и без того шаткое положение.

Оказавшись на свободе, я в полном молчании покидаю конференц-зал. Вряд ли Карл смотрит мне вслед, но я кожей чувствую его осуждение. А может, это мое собственное.

Позади поднимается неуверенный ропот собравшихся журналистов, но я не вернулась бы в это место даже под дулом пистолета. И даже под вопли совести.

О том, как Карл будет справляться с этим прилюдным позором, я стараюсь не думать. Мне приходится отбиваться от волн собственных мыслей и опасений, цепляясь за одну простую истину: политика, официальные мероприятия и роскошные приемы с самого начала были полем битвы Карла, а не моим. То, что я сама взрастила в себе ощущение долга и безграничной обязанности, не должно заставлять меня испытывать гнетущий стыд.

В коридоре меня окутывает приятная прохлада. Не знаю, хотела бы я, чтобы Карл попытался догнать меня, или боялась этого. Что я сказала бы ему, окажись он сейчас рядом? И вроде бы вопросов – тысяча, недомолвок – еще больше, однако я остро ощущаю, что не смогла бы высказать Карлу все, что наболело за эти долгие годы. Я бы вряд ли произнесла хоть слово.

Так или иначе, меня никто не останавливает, никто не мешает покинуть здание и устремиться вперед по широкой улице. Пламенная уверенность, взращенная на опустошении, постепенно покидает меня, руки начинают мелко дрожать. Я концентрируюсь на том, чтобы стойко сопротивляться мыслям из разряда «что будет теперь?».

Пусть меня и немного потряхивает сейчас, я ничуть не жалею о том, что сделала.

Умело лавирую в потоке спешащих по своим делам прохожих, выхожу на более тихую улочку и облегченно выдыхаю, замедлив шаг. На глаза попадается популярная кофейня, в которой я обычно всегда заказываю свой любимый латте. Подхваченная воодушевлением от хоть какой-то крохи радости, я торопливо захожу в кофейню и лишь на кассе понимаю, что не взяла кошелек. В это мгновение как никогда прежде хочу провалиться сквозь землю.

Я вообще ничего не взяла. Сумка с вещами осталась в здании, откуда сбежала в таком порыве. Глупо… и еще глупее мое полное нежелание возвращаться туда даже ради того, чтобы забрать сумку. Сейчас мне абсолютно на это плевать.

Несколько часов я провожу в одиночестве, бесцельно бродя по улицам Вашингтона. Никуда не захожу, ни разу не останавливаюсь у витрин магазинов, но от всепоглощающего ощущения пустоты все равно не сбежать. И чем быстрее шаг, тем тяжелее комок, застрявший поперек горла. Здание, где проходила пресс-конференция, я покидала с воодушевлением, упрямством, разгоревшимся во мне яркой силой. Теперь же… мне ужасно ее не хватает.

Мне хочется заплакать. Разрыдаться прямо посреди улицы, высвободить наружу все, что сдавливает грудную клетку изнутри, но я просто не могу. Не понимаю, почему у меня просто как будто нет функции, в которой я отчаянно нуждаюсь.

Даже погода сегодня будто решает подшутить. Когда солнце скрывается за крышами домов, небо стремительно заволакивают тяжелые дождевые тучи. Через полчаса начинается ливень, но, пожалуй, сейчас я ему даже рада. Сумрак дарит утешительный покой, а вода смывает с лица тяжелую косметику. Одежда и волосы быстро промокают, тяжелеют, отчего идти становится труднее. Я не чувствую даже холода, хотя замечаю, как меня начинает знобить.

Сумерки неумолимо сгущаются. За все это время я лишь удалялась от центра Вашингтона, и поэтому теперь меня окружает спальный район с довольно скудным, по меркам мегаполиса, освещением. Тревоги по этому поводу я не испытываю. Вообще не испытываю ничего, кроме давящей остроты, которая будто прорастает шипами из моих ребер и оплетает горло.

Когда становится совсем темно, я наконец останавливаюсь посреди пешеходной дорожки и медленно опускаюсь прямо на поребрик. Обхватываю себя за плечи, опуская голову на колени.

Только сейчас понимаю, насколько сильно замерзла. Не только физически от ливня и промозглого ветра, но и на каком-то моральном, психологическом уровне. Мне чертовски холодно. Одиноко. Пусто. Больно.

И это мгновение, когда я остро это ощущаю, становится крохотным спусковым крючком.

Я наконец тихо плачу.

Никогда не думала, что слезы похожи на кипяток. Я так давно не позволяла их себе, что забыла, каково это. Когда ком в горле мешает дышать, в глазах появляется жжение, и эти мерзкие горячие дорожки бегут вниз по щекам. Чем яростнее ты пытаешься их остановить, тем стремительнее они покрывают лицо. Я лишь отчаянно надеюсь, что после этого мне станет легче. По крайней мере, так