Того, как Дэн поднялся и, не попрощавшись, вышел за дверь, он решил не замечать.

Небо с утра затянули низкие серые облака. Наверное, они собирались пролиться дождем во второй половине дня: мелким, промозглым и гадким. В такую погоду Никита ощущал себя снулой рыбиной, все делая через силу и периодически выпадая из реальности.

Оставив на время размышления, дремлет он или бодрствует, он прошел на кухню и поставил чайник. На этом силы покинули Никиту окончательно. Последняя надежда взбодриться оставалась на кофе, но так и не сбылась: синий огонек на плите становился все меньше и меньше, пока не исчез совсем.

Никита повздыхал, потер глаза, повертел кругляши конфорок, словно подобные действия могли наполнить пустой баллон, и ушел в комнату. Усевшись за стол, принялся глядеть в окно.

Скоро вернется Дим, и тогда удастся уладить проблему с так некстати закончившимся газом. Если одному Никите приходилось для устранения этой неприятности вызывать такси и ехать за двадцать километров на заправку, то с Димом все оказывалось намного проще: он просто звонил, и с заправки приезжал фургон с новым, опечатанным баллоном.

«Учись договариваться с людьми», – часто советовал Дим. Никита слушал, кивал, пытался наладить приятельские отношения хотя бы с соседями, но у него не получалось. Не помогали ни жизненный опыт, ни множество прочитанных книг.

Сколько он себя помнил, подойти и познакомиться составляло для него серьезную проблему – даже в детстве, когда, казалось бы, никто не страдает от недостатка коммуникабельности. Отчасти поэтому у него было не так уж много приятелей. Если он играл, то в основном один. С возрастом же нелюдимость только прогрессировала. В школе он оказался изгоем, о чем не особенно и жалел. В студенчестве его поначалу звали на дружеские посиделки, затем перестали, сочтя унылым ботаником.

Анализируя свое поведение, Никита и сам приходил к выводу, что неинтересен, только поделать с этим ничего не получалось. Стоило нацепить на физиономию улыбку, и он чувствовал себя другим человеком, только вовсе не в позитивном смысле, который обычно вкладывают в эту фразу, а кардинально в противоположном. Вместо настоящего Никиты появлялся какой-то манекен, скалящийся почем зря, – аж самого передергивало, а уж окружающих тем более.

«Тебе нужно научиться радоваться жизни», – выдавал еще один нужный и совершенно зряшный совет Дим.

Никита считал, что человека либо устраивает его жизнь, либо нет. И если он относится ко второму типу вечно страдающих по любому поводу личностей, то поделать ничего не сможет, хоть наизнанку вывернись. Чувство довольства ведь не зависит ни от суммы на счету, ни от быта, ни от времени года или еще каких-нибудь эфемерных особенностей. У Никиты в сравнении со многими бывшими москвичами наличествовало все и даже больше: и крыша над головой, и деньги, и работа, которую он с полной уверенностью мог назвать любимой. Имелся даже напарник и друг. Не существовало только удовлетворения – зыбкого ощущения счастья и самодостаточности.

«Бабу тебе надо хорошую, – все чаще повторял Дим, – не девчонку с розовым киселем вместо мозгов, такая от тебя сбежит через неделю и будет вспоминать, как страшный сон, а бабу – битую жизнью, опытную и с гипертрофированным материнским инстинктом».

Никиту передергивало от подобных слов, хотя он и понимал, что Дим, наверное, хочет ему добра. Ни девчонки, ни женщины за тридцать его, впрочем, не интересовали. В сексуальном плане не волновал вообще никто, но Никита боялся признаться в этом даже себе самому, не только Диму. Если раньше он еще предпринимал попытки закадрить однокурсниц, то после бегства из Москвы оставил все намерения приблизиться к противоположному полу и завести знакомство. Да и на кого ему обращать внимание? На Зойку-продавщицу или кого-нибудь из стайки малолеток, вечерами тусующихся на железнодорожной станции?

Только в Зоне серая пелена спадала с глаз. Никита будто выныривал из пленивших его мутных вод на чистый воздух. В Периметре он чувствовал постоянный адреналин, жизнь бурлила, хождение по лезвию бритвы и возможность умереть, просто ступив не туда, пьянили его.

Возвращаясь за стену, Никита опасался как-то выдать себя. Несколько раз, напившись мерзкой нахабинской сивухи (нормальные алкогольные напитки Дим употреблять отказывался), он едва не выбалтывал свой секрет, но вовремя останавливался. Пожалуй, если б напарник узнал, то не видать Никите Москвы, как собственного затылка.

Он, наверное, и в книги погружался, лишь бы не видеть безысходности реальности. Правда, те тоже оказались невеселыми: все больше напичканные бытовухой и нервотрепкой советско-имперской-русской интеллигенции, вечно мечущейся от неудовлетворенности бытия.

Никита тяжело вздохнул.

По идее, спичечный коробок с записанным на нем номером телефона лежал на комоде в прихожей, но Никита почему-то не мог подняться, взять его и позвонить. Он ждал Дима, а тот все никак не возвращался. Наверное, он снова отправился по грибы в лесополосу.

За окном все же заморосил противный мелкий дождичек. Вдоль забора, опираясь на клюку, прошла баба Нюра. За плечами у нее покачивался пустой рюкзак, в котором, как утверждала старушка, было гораздо удобнее таскать продукты, чем в «новомодных» пакетах, натирающих руки, да и вместительностью и грузоподъемностью не отличающихся. Рюкзак привлекал внимание – ярко-красный в синюю и зеленую полоску с игрушечным лиловым спрутиком, привязанным к одной из лямок, – и бабе Нюре нравился.

Никита кивнул в знак приветствия, хотя старушка не могла бы его разглядеть с такого расстояния, да еще и через стекло, однако она повернула голову и тоже закивала, широко улыбаясь и показывая редкие желтые свои и золотые вставные зубы. Почему-то от этой улыбки у Никиты мороз пошел по коже. А еще он вспомнил: Дим не придет, его же убили.

Неясный шум привлек его внимание, Никита оторвался от окна и уставился на столешницу перед собой. Невесть откуда на той появился «циркуль». Артефакт мало походил на те, которые Дим лично выносил из Зоны. Он образовался из ножа, вставшего на острие, и присоединившейся к нему чайной ложечки. Лак со столешницы слегка истерся, имелись несколько трещин в дереве, потому прочертить идеально правильную окружность у ложечки не получалось. Она дребезжала, подскакивая на неровностях, острие же ножа с каждым новым оборотом входило в столешницу все сильнее.

– Чертовщина… – протянул Никита и усмехнулся.

Обычный «циркуль» не терпел препятствий. Если на его пути оказывался хоть камень, хоть человеческий палец, разрезал, словно раскаленный нож масло. Жертвовать собой Никита не собирался, поставил на пути ложечки солонку.

Раз… и та раскололась на две ровные половинки с оплавленными краями, соль рассыпалась по столу и почему-то изменила цвет с белого на розовый. Ложечка по-прежнему выглядела самой обычной, мельхиоровой, но экспериментировать дальше Никита не стал.

Совершив с десяток оборотов, «циркуль» распался на составляющие. Никита потянулся было к ложечке, но вовремя отдернул руку. Она начала подергиваться, очень похоже изображая «тараканью лапку», а та, как Никита помнил, могла и током ударить.