– В домах моды есть линии одежды, –стала терпеливо растолковывать Аня. – Нулевая это элита, штучный товар, вовсем мире мало найдется людей, способных купить платье, которое лично сделал…ну, допустим, Лагерфельд или Марк Джейкобс. Это очень дорого! Потом кутюрье невсякой клиентке свое произведение продаст, какая-нибудь фрау Пупкина его неполучит. Платьишко надо прогулять в Каннах на красной дорожке или засветить нацеремонии вручения «Оскара». Чаще всего потом одежонка отправляется в музей,ездит по выставкам. Да и не продают ее, а дают напрокат. Ладно, с нулевойлинией разобрались. Теперь о первой. Она тоже дорогая, недоступнаясреднебогатым людям, випам, которые отовариваются в бутиках типа «Лам». Знаешь,с чего начался взлет модельеров Дольче и Габбана? Ну, по какой причине на их,не особо чтобы прямо «ах», вещах народ помешался?

Я помотала головой.

– Певица Мадонна засветилась в гламурномиздании в одежде от этих итальянцев, – пояснил Миша. – Не успелжурнальчик выйти, как народ кинулся в бутики. Самый прикол состоял в том, чтони Дольче, ни Габбана ничего не знали, они Мадонну в своих шмотках не видели идико потом удивлялись.

– А Пьер Карден шил платья дляПлисецкой, – протянула Аня, – он с ней дружит.

– Вот вторую линию купить можно, –затараторил Миша. – Тоже бессовестно дорого, но шмотки – пропуск в мирбогатых и знаменитых. Явишься на тусню, мигом вычислят, че на тебе почем!

– Самая доступная третья линия, –фыркнула Аня, – она в мире копейки стоит, а у нас ею часто как первойторгуют. Народ пока тупой, видит лейбл «D&G» и млеет: ах, это Дольче сГаббаной! Невдомек дуракам, что на перволинейных шмотках вообще ничего непишут, а на вторых приводятся полностью фамилии. Когда значок «D&G» стоит,значит, третья линия, самая дешевая. Ее, кстати, и подделывают. Такие умельцыесть, очуметь!

Миша захихикал:

– Тут Кельвин Кляйн в Москву приезжал,наши ему ради хохмы паленые джинсы подарили, с рынка. Так он штаны схватил и нуязыком цокать – все восхищался, как отлично пираты сработали.

– Наш народ рукастый, – согласиласьАня, – в метро полно фальшивого Луи Вюиттона. У каждой второй мадам егосумочка!

– Фу, – скривился Миша, – сразувидно, что дерьмо. Фурнитура не та, и ручки неправильно прострочены.

– Это ты знаешь, как надо, – неуступила Аня, – а другим невдомек. А часики от Шанель, белые, с брюликами?Их штампуют просто тысячами! Издали почти хорошо смотрятся.

– Давайте вернемся к Галине, –остудила я пыл собеседников.

И тут в кармане у Миши тренькнул мобильный.Парень вытащил его и глянул на дисплей.

– Вау! – воскликнул стилист и быстрозаговорил в трубку: – Слава, здесь связь плохая, я сейчас в другое местоперейду…

Держа кокетливый, оклеенный стразами аппаратвозле уха, Миша выскользнул в коридор.

– Ага, – ответила на мойневысказанный вопрос Аня, – точно. В нашем бизнесе таких много. С другойстороны, куда им идти? Сталь варить? Или в космос летать? Мишка милый. Да всеони приятные, лучше натуралов. Еще по чайку?

– Вернемся к Галине, – повторила ячерез пару-тройку минут, закончив чаепитие. – Она потом подставилаШульгину?

– Угу, – кивнула Аня.

– И как? – спросила я, но ответа насвой вопрос не дождалась.

Из коридора раздался вопль:

– Помогите!

Мы с Аней, не сговариваясь, ринулись к двери.Естественно, швея лучше ориентировалась на местности, она сразу поняла, откудаидет шум, и резво побежала в нужном направлении. Я торопилась за ней.

Аня достигла серой офисной двери и рванула насебя хлипкую створку. Перед моими глазами возник кабинет, совсем не пафосный,без резных деревянных панелей, кожаных диванов, столов красного дерева и гобеленовыхпортьер с золотыми кистями. Помещение выглядело обычным, функциональным офисом,от тысяч подобных комнат его отличала маленькая деталь – на светло-коричневомламинате, широко раскинув руки, лежала Галина. На шее девушки зияла рана, изкоторой выливалась кровь. Текла она странно, толчками.

– Мама… – прошептала Аня и приложиларуки к лицу.

Меня затошнило, из головы вымело все мысли.Следовало взять себя в руки, вызвать «Скорую», милицию, но отчего-то языкприлип к небу, а ноги отказывались двигаться.

– Мама… – безостановочно повторялаАня, – ой, мама, мама…

– Это не я! – вдруг произнес чей-тотоненький голосок. – Не я! Вошла в кабинет, а она здесь… здесь… здесь…

Мои глаза обратились в ту сторону, откудараздавалось судорожное бормотание, и я увидела, что в кабинете находитсяМадлен. Старшая продавщица непостижимым образом ухитрилась втиснуться междудвумя серыми стеллажами. Пространства, разделявшего полки, было настолько мало,что там, наверное, поместился бы цветочный горшок с фиалками, но Гостева сумелазабиться в щель.

Меня заколотило в ознобе. Мадлен походила научастницу киносъемок триллера типа «Техасская резня бензопилой». Красивыйкостюм старшей продавщицы был залит кровью, алые брызги попали не только напиджак и юбку, но и окропили колготки вместе с туфлями. Но самым страшнымказался скальпель, который Мадлен сжимала в правой руке. Лезвие было недлинным, наоборот странно коротким, но, несмотря на маловнушительные размеры,смотрелось орудие убийства устрашающе.

– Мама! – взвизгнула Аня, тожеприметившая Гостеву. – Она ее заколола! Довыдрючивалась Галка!

– Нет, нет, нет, – завелаМадлен, – просто вошла, а она тут…

– А ножик? – тихо напомнилаАня. – Он же у тебя в руке!

Мадлен с ужасом уставилась на свои руки.

– Нет, нет, нет!

– Как же «нет»? – гаркнулаАня. – Всем известно, она…

– Мы поругались, верно, – зашепталаМадлен, – но, поверьте: я вошла, а она тут лежит, и в горле нож. Галяхрипела, хотела что-то сказать… я испугалась прямо до безумия, а потом решилаей помочь… ну, вытащить лезвие… Ведь плохо, когда у человека нож торчит! Этоплохо-плохо-плохо-плохо…