– Простите, Алла, – я даже слегка дернула ее зарукав. – Тут есть поблизости туалет?

Она взглянула на меня с таким изумлением, как будто я былаинопланетянкой.

– Туалет? Ах, ну да, конечно. Сейчас!

Она затормозила на набережной, где у причала стояли какие-тосуда, видимо, прогулочные.

– Идемте, я вам покажу.

Но и по дороге в туалет она продолжала вести экскурсию. Воттут то, а вон там это… Мы шли по пирсу, поднялись по лесенке среди сувенирныхлавок и кафешек, а она все трещала, черт бы ее побрал. И даже в туалете онасказала все тем же гидским тоном:

– Имейте в виду, во всех американских туалетах естьбумажные круги для сидений!

– Спасибо, уж как-нибудь соображу!

Я боялась, что она, зайдя в соседнюю кабинку, будетпродолжать экскурсию, но нет, Бог миловал. Интересно, она всегда так ведет себяс экскурсантами или же только со мной, от смущения? А почему она так смущена?Оттого, что у нее рыло в пуху и она боится каких-то вопросов? Скорее всего. Какжаль, что у меня нет мобильника и я не могу позвонить Адьке и сказать, что сменя хватит… Нет, надо выдержать все до конца. И попытаться как-то понять, чтоже связывало с ней Лёню. Прямого вопроса она ждет и боится. Это само по себеуже достаточно прямой ответ. И тем не менее я могу ошибаться. Ведь она моглабыть просто влюблена в него… безответно… Я бы заметила, почувствовала, если бычто-то было…

Но сколько можно сидеть в сортире, даже американском, даже ина бумажном кружке? Я вышла. Она как-то очень сосредоточенно мыла руки.

– Алла Генриховна… – начала я с места в карьер.

– Называйте меня просто Алла, без отчества, мы тут отвыкли, –довольно мрачно, как мне показалось, отозвалась она.

Эта фраза почему-то сбила меня.

– Да, хорошо, а вы меня называйте тогда простоПетровна, проще, чем Леокадия.

Она рассмеялась. Смех и улыбка у нее были очень обаятельные.Лёня всегда ценил в женщинах обаяние…

– Хотите взглянуть на котиков? – спросила она.

– На каких котиков?

– Морских. Их тут много, для них специально сколотилимостки, у них тут лежбище.

– Конечно хочу! Очень хочу!

Она провела меня на галерейку, откуда открывался вид наискусственно созданное лежбище. На мостках валялось штук пятьдесят доневозможности грязных котиков, но было видно, что они вполне довольны жизнью.

– Это они от здешней воды такие чумазые? –полюбопытствовала я.

– Да. Я их видела на Дальнем Востоке, там они тоже,правда, чистотой не блещут, но все-таки… Хотя такими, как в цирке и всяких шоу,они в природе не бывают… Ну что, поедем дальше?

– Алла, а давайте посидим где-нибудь в кафе. Я васприглашаю.

Она взглянула на меня с явным испугом.

– Но мы тогда не успеем все посмотреть…

– Ну и что? Неважно. У меня и так уже в голове каша.

– Что ж, с удовольствием. Идемте, тут рядом хорошаякондитерская.

Мы шли молча.

– Вот сюда! – сказала она, указывая на небольшоезаведение с открытой террасой. – Здесь потрясающие пирожные.

– Отлично! Возьмите на свой вкус, только я не будукофе, мне лучше зеленый чай.

Нам принесли корзиночку с маленькими пирожными, выглядевшимистоль аппетитно, что у меня потекли слюнки.

– Странная встреча, да? – смущенно проговорила она.

– Пожалуй.

Мы обе замолчали. Пирожные оказались восхитительными.

Удивительно, подумала я, мне под шестьдесят, я в молодостидаже представить себе не могла, что буду на старости лет сидеть в кафе нанабережной Сан-Франциско, а моя дочь будет риелтором в штате Калифорния. Да мыи слова такого не знали – риелтор…

– А вы тут давно живете? – спросила я.

– Десять лет уже.

– А кто вы по профессии? Ах да, вы же, кажется,инженер…

– Да, – как-то странно покраснев, сказала она изакашлялась. – Моя профессия в России совсем перестала кормить, а я хорошознала английский и решила переехать… И не жалею.

– У вас есть дети?

– Увы, нет. Я приехала сюда одна, потом вышла замуж заамериканца, но прожила с ним только два года. Не выдержала, мы были люди сразных планет. А теперь живу одна, снимаю хорошую небольшую квартирку и оченьдовольна.

– В Москве часто бываете?

– Нет, всего один раз была. Мне там тяжело. Я слишкоммногое там потеряла, вернее, слишком многих… Одни могилы…

– У вас уже есть гражданство?

– Нет пока, только грин-карт, но надеюсь в следующемгоду получить. Вы не курите?

– Нет, но при мне можно курить…

– Единственное, что раздражает меня в Америке,невозможность курить в кафе. С вашего разрешения, я выйду на две минутки, когдапьешь кофе, без сигареты трудно…

Она порылась в сумке, вытащила пачку сигарет, долго искалазажигалку, из сумки то и дело что-то падало, видимо, она волновалась.

– Вечно я все ищу! – смущенно пробормотала она,улыбнулась, словно извиняясь, и быстро пошла к выходу.

И я вдруг увидела, что на диванчике, на котором она сидела,валяется расческа и записная книжка. Черт дернул меня протянуть руку и взятькнижку. Знаю, прекрасно знаю, что приличные люди так не поступают, но мной какбудто и в самом деле командовал черт. Я открыла потрепанную кожаную книжку итут же получила удар под дых. За прозрачным карманчиком книжки была фотографияЛёни. Небольшая, но чудесная. Он в шикарном твидовом пиджаке, который я купиладля него у одного нашего диктора, тот привез его из ГДР, куда ездил озвучиватькакой-то документальный фильм. Лёня на этой карточке веселый, радостный… Чертвелел мне вытащить фотографию из обложечного карманчика. Я перевернула ее ипрочитала: «Моей любимой женщине, моей «лебединой песне»!»

– Леокадия, что вы делаете? – раздался надо мнойиспуганный голос Аллы.

– Это выпало из книжки… Алла, что это значит?

Она была бледная, над губой выступил пот.

– А разве и так не ясно?

– Ясно… Боже мой… Это долго продолжалось?

– Пять лет… Пять последних лет его жизни… Я не хотела,чтобы вы знали… И он не хотел, он любил вас… Оберегал…

– Вы работали с ним?

– Нет. Никакой я не инженер, я была… литературнымпереводчиком…

– Но когда же вы встречались, я ничего не замечала.

– Зачем вам это сейчас?

– Алла, я хочу знать!