Фонтан грязи из-под колес окатил Катю с ног до головы. Вгрязи было не только белое выпускное платье, но и тщательно подкрашенное лицо,и даже короткие рыжеватые волосы. А в «Волге» сидели два Катиных одноклассника.

Сын второго секретаря горкома выклянчил у отца разрешениеподкатить к школе, к выпускному вечеру, на казенной машине, самому сесть заруль, а рядом посадить лучшего друга. Именно ради мальчика, сидевшего за рулем,ради мужественного широкоплечего секретарского сына и старалась Катя, шиланочами белое платье, вертелась три часа перед зеркалом.

Грязью ее облили ненарочно – просто лужи были глубокими, аона пробегала совсем близко. На выпускной вечер она не пошла, платье дажестирать не стала, просто выкинула, чтобы навсегда забыть об элитарной школе, омальчиках и девочках, которые с ней не дружили.

С пятерочным аттестатом Катя отправилась в Москву инеожиданно легко поступила в МАИ. Теперь ее окружали вовсе не избранные, авполне обычные ровесники. Однако опыт элитарной хабаровской спецшколы не прошелдаром. Катя не умела нормально общаться с людьми, в каждом заранее подозревалапрезрение и неприязнь к себе. Даже с соседками по комнате в общежитии она немогла слова сказать в простоте, извинялась по сорок раз на дню, не смотрела вглаза собеседнику и заслужила репутацию «странненькой». Опять с ней никто недружил – но уже не из-за того, что она была зубоврачебная дочка, а из-за еенепробиваемой замкнутости и зажатости.

С мальчиками у нее тоже не ладилось. На вечеринки она неходила, а в институте ее попросту никто не замечал. Бродит тенью маленькоехуденькое существо, прячет в плечи стриженую рыжеватую голову, ни с кем неразговаривает, а обратишься к ней – краснеет и отводит взгляд, будто в чем-товиновата. Если Кате и нравился какой-нибудь мальчик, то она скрывала это изовсех сил, старалась как можно меньше попадаться ему на глаза, а попадаясь,сжималась в комок, становилась похожа на продрогшего облезлого воробьишку. МитяСиницын появился в ее жизни как гром среди ясного неба. Катя училась на третьемкурсе. Перед Новым годом в клубе МАИ проходил концерт авторской песни. Послеконцерта несколько выступавших воспользовались приглашением веселой компаниистудентов и отправились в общагу.

Катя лежала на своей койке, одна в пустой комнате, и читалаДостоевского, «Дневники писателя». Она слышала, как поют и веселятся застенкой, но ей это было все равно. Внезапно дверь открылась и на пороге возниквысокий парень в черном свитере и в черных джинсах. Светлые вьющиеся волосыбыли коротко подстрижены, ярко-голубые глаза глядели весело и ласково.

– Добрый вечер, – произнес он низким, бархатным голосом, – увас хлебушка случайно нет? Вы уж простите за вторжение, меня послали какединственного трезвого.

Не дождавшись ответа, он пересек комнату и уселся прямо наКатину койку.

– Да, кажется, есть. – Катя попыталась спрыгнуть с койки, ноон удержал ее за руку.

– «Дневники писателя» читаете? Все пьют, а вы здесьпотихонечку с Федором Михайловичем общаетесь? А почему на концерте я вас невидел?

– Я не ходила… – Катя все-таки спрыгнула с койки, сунула ногив тапочки. – Вам какого хлеба, белого или черного?

– Почему же вы на концерт не ходили? Не нравится вамавторская песня? – Он, казалось, уже забыл про хлеб.

– Почему? Нравится. Просто… Я хотела побыть одна, почитать.

Катя стояла посреди комнаты в разношенных огромныхшлепанцах, в тонких колготках и длинном широком свитере.

– У вас всегда такие испуганные глаза? – спросил он, встал скойки, подошел к ней и взял за руку. – И руки такие холодные всегда? Меня зовутДмитрий.

– Катя. – Она почувствовала, что краснеет.

– Очень приятно! А можно, я отнесу им хлеб и вернусь, посижунемного с вами?

Предложение было настолько неожиданным, что Катя ничего неответила, просто еще глубже вжала голову в плечи, высвободила руку из еготеплой большой ладони, скользнула к общему холодильнику и вытащила со своейполки пакет с половиной белого батона.

– Простите, черного, оказывается, нет, – пробормотала она,протягивая ему пакет.

Он вернулся через пять минут, неся в руках гитару.

– Вы не были на концерте, я хочу спеть для вас. Там, – онкивнул на стенку, за которой звучали хохот и веселые вопли, – там все пьяные ибезумные. Возможно, мы с вами остались в гордом трезвом одиночестве во всемэтом здании.

Он сел на стул, слегка подстроил гитару и стал петь для неевполголоса свои песни. Катя слушала как зачарованная. Она не могла понять,хороши ли песни, она вообще ни слова не понимала, только смотрела вярко-голубые ласковые глаза и боялась дышать.

Заглянула в комнату одна из Катиных соседок,многозначительно хмыкнула и тихонько прикрыла дверь снаружи.

За стеной продолжали веселиться, Митя пересел на скрипучуюпружинную койку, отложил гитару, взял в ладони Катино лицо и прижался ртом к еенапряженным, стиснутым губам.

В свои двадцать лет Катя целовалась впервые в жизни.Разумеется, то, что произошло дальше, тоже было впервые. Раньше она толькочитала об этом и видела в кино. Раньше она вообще как бы не жила, а все времясмотрела кино про чужую жизнь. И книги читала. У других все было ярко изначительно. А с ней, невзрачной, забитой хабаровской девочкой, ничегоподобного произойти не могло. Она давно смирилась с мыслью, что так исостарится, незаметной и никем не любимой, умрет старой девой, в тоскливом одиночестве.

Незнакомый мужчина, сильный, красивый, настоящийромантический принц, целовал ее медленно и нежно, со знанием дела. У МитиСиницына был солидный опыт общения с женщинами. Правда, такие, как Катя, емуникогда прежде не нравились. Он любил роковых женщин, зрелых, раскованных,искушенных. Его влекли стандартные красотки, про которых он сам говорил:«Женщина существует по формуле: ноги – грудь – губы. Если ноги длинные, грудьтяжелая и упругая, а губы полные, остальное не важно. Глаза, нос, волосы могутбыть любыми. А уж мозги и вовсе необязательны».

К своим двадцати восьми годам Митя достаточно хорошо изучилженщин, созданных природой по этой грубой формуле. Про себя он знал, что натакой никогда не женится. «Нельзя жениться на куске севрюги! – объяснял онсестре Ольге, делясь с ней подробностями своей личной жизни. – Ну что делать,если мне нравятся только такие женщины, на которых нельзя жениться?»

То, что он почувствовал, увидев тощенького рыжего воробьишкуна общежитской койке, можно было назвать жалостью. Сидит такая маленькая,трогательная девочка, читает Достоевского под пьяный хохот за стенкой. Глазищибольшие, испуганные и при этом умные.