До утра так никто и не ложился, все разбрелисьпо дому. Где-то тихонько переговаривались по двое-трое, кто-то, напротив, тихосидел в одиночестве. У Пелагии не было возможности наблюдать за поведениемкаждого, а жаль, потому что тут могло бы многое открыться. Глядишь, убийцабедного маленького Закусая себя чем-нибудь и выдал бы. Но христианский долгпревыше мирских забот, и монахиня неотлучно сидела у ложа Марьи Афанасьевны,читая молитвы и шепча слова утешения, которых страдалица, вернее всего, и неслышала. Лишь на рассвете Пелагия зачем-то наведалась в сад, отсутствовала сполчаса и вернулась в сильной задумчивости.

Взошло солнце, стало карабкаться выше и выше,уж и полдень миновал, а преосвященного всё не было. Доктор только головой качал— говорил, что больная держится из одного упрямства: вбила себе в голову во чтобы то ни стало дождаться племянника и теперь ни в какую не отойдет, пока его неувидит.

Приехал стряпчий Корш. Бубенцов выставилПелагию за дверь, чтоб не мешала переписывать духовную. В свидетели призвалСпасенного и Краснова, потому что Наина Георгиевна не выходила из своейкомнаты, Петр Георгиевич попросил его уволить, а Степан Трофимович лишьбрезгливо поморщился: до завещаний ли в такую минуту.

Очень всё это Пелагии не понравилось, носделать ничего было нельзя. Появился Донат Абрамович Сытников, но встревать вчужие семейные дела не пожелал — пусть будет, как будет (из чего следовало, чтововсе не так уж он заинтересован в Горяевской пустоши, как мерещилосьмнительной Марье Афанасьевне).

Только зря бился Бубенцов над умирающей,никакой переделки не вышло. Час спустя Корш, утирая платком пот, вышел изспальни и попросил квасу.

— Нет таких обычаев, чтобы по мычаниюпоследнюю волю угадывать, сердито объяснил он сестре Пелагии. — Я им не шутбалаганный, а член нотариальной гильдии. — И велел закладывать бричку, дажеобедать не пожелал.

Владимир Львович выскочил за ним мрачнее тучи.Догнал строптивого Корша, взял под локоть и громко что-то зашептал. Что —неведомо, только Корш все равно уехал.

Было слышно, как Бубенцов во дворе бешенокрикнул вдогонку бричке:

— Пожалеете!

Стряпчий укатил, но взамен прибывали все новыеи новые гости, прознавшие о печальном событии. Тут были и соседские помещики, имногие губернские нотабли, в том числе даже и предводитель дворянства. Вряд листолько публики приехало бы проститься с генеральшей Татищевой, если б неслухи, ходко распространившиеся по заволжским весям. На лицах собравшихся,помимо уместного случаю скорбного ожидания, прочитывалась еще и некотораяажитация, часто звучали тихонько произносимые свистящие слова «завещание» и«щенок».

Вокруг мисс Ригли происходило странноедвижение, и чем дальше, тем оно становилось заметнее. Когда окончательновыяснилось, что завещание остается в силе, англичанка и вовсе угодила в некоеподобие водоворота. Малознакомые, а то и вовсе незнакомые дамы и господаподходили к ней, произносили слова, преисполненные самого горячего сочувствия,и с любопытством заглядывали в глаза. Иные же, наоборот, подчеркнутосторонились наследницы, всем своим видом выказывая ей осуждение и дажебрезгливость. Бедная мисс Ригли совсем потеряла голову и только время отвремени порывалась кинуться на поиски Петра Георгиевича и Наины Георгиевны,чтобы непременно с ними объясниться.

Однако Наина Георгиевна так и не вышла изсвоей комнаты, а Петром Георгиевичем завладел Бубенцов. Выйдя на двор, чтобыпосмотреть, не едет ли наконец владыка, Пелагия увидела, как Владимир Львовичбыстро уводит растерянного Петю подальше от публики: одной рукой придерживаетза плечо, другой жестикулирует. Донесся обрывок фразы: «расследоватьобстоятельства и опротестовать, всенепременно опротестовать».

Впрочем, дел у государственного человекахватало и без того. Утром к нему из города сломя голову пригалопировалнарочный, после полудня еще один. Оба раза Владимир Львович надолго уединялся сгонцами в библиотеке, после чего таинственные всадники столь же отчаянноустремлялись в обратном направлении. Видно было, что следствие по делу опропавших головах ведется не за страх, а за совесть.

* * *

Митрофаний пожаловал ближе к вечеру, когда ужеи не чаяли.

Подойдя к благословению, Пелагия с укоромпроизнесла:

— То-то Марье Афанасьевне радости будет.Заждалась она, бедная.

— Ничего, — ответил преосвященный, рассеяннокрестя всех, кто вышел во двор его встречать. — Это не она, а смерть заждалась.Ее же, пустоглазую, и потомить не вредно.

Был он какой-то неторжественный, деловитый.Будто приехал не соборовать умирающую, а инспектировать местное благочиние илиеще по какому важному, но рабочему делу.

— Проветривай карету, а то душно, — зачем-товелел он келейнику, сидевшему рядом с кучером на козлах. Пелагии же сказал:

— Ну давай, веди.

— Владыко, а святые дары? — напомнила она. —Ведь соборовать надо.

— Соборовать? Отчего же, можно и соборовать,елеосвящение и для здоровья полезно. Отец Алексий!

Из кареты, с переднего сиденья, грузно вылезиподиакон в парчовом стихаре и с дароносицей.

Прошли полутемным коридором, где по стенамстояли и кланялись люди, шелестели голоса: «Благословите, владыко». Митрофанийблагословлял, но никого как бы не узнавал и вид имел сосредоточенный. Изспальни выгнал всех, с собой впустил только отца Алексия и Пелагию.

— Что, раба Божья, вознамерилась помереть? —строго спросил он у лежащей, называя ее на ты, и видно было, что не племянникМишенька спрашивает, а строгий пастырь. — Просишься к Отцу Небесному? А Он тебязвал или сама в гости набиваешься? Если сама, то грех это. Но грозные слова наМарью Афанасьевну не подействовали. Она смотрела на архиерея неподвижным,суровым взглядом и ждала.

— Ладно, — вздохнул Митрофаний и потянул черезголову черную дорожную рясу, под которой открылась златотканая риза сдрагоценной епископской панагией на груди. — Готовьте, отче.

Диакон положил на прикроватный столик малоесеребряное блюдо, насыпал в него из мешочка пшеничных зерен. Посерединепоставил пустое кадило, разложил семь свечей. Митрофаний освятил елей и вино,влил в кадило, сам зажег свечи. Помазывая умирающей лоб, ноздри, щеки, губы,грудь, руки, стал тихо, с чувством произносить молитву: