Марсенда вскоре спустилась в гостиную, в номере онапоправила прическу, подкрасила губы — одни считают, будто эти манипуляции передзеркалом проделываются машинально, бессознательно, тогда как другие с пеной урта отстаивают постулат, гласящий, что женщина при любых обстоятельствах ведетсебя совершенно осмысленно, а легкость в мыслях вкупе с прихотливойпорывистостью движений — чрезвычайно эффективны, если судить по результатам.Однако те и эти воззрения не заслуживают большого внимания. Рикардо Рейсустремился ей навстречу, подвел ее к дивану, стоявшему под прямым углом к тому,на котором только что сидел сам, даже не предположив иного варианта, а именно —сесть на третий, широкий диван, где они оказались бы рядом, бок о бок. Марсендауселась, поместила левую руку на колени, улыбнулась отчужденно и отстраненно,словно говоря: Вот, сами видите, без меня ей — никуда, а Рикардо Рейс толькособрался спросить: Устали, как появился Сальвадор, осведомляясь, не подать личего-нибудь, кофе или чаю, и они согласились, что выпить по чашечке кофе втакой холод было бы весьма кстати. Прежде чем удалиться и отдатьсоответствующие распоряжения, Сальвадор проверил, как работает калорифер,распространявший по гостиной чуть одуряющий запах керосина и неумолчнобормотавший тысячей язычков голубого пламени. Марсенда спросила, понравилась лиРикардо Рейсу пьеса, и он, ответив, что понравилась, хотя натуралистичностьпостановки показалась искусственной, попытался объяснить более внятно: По моемумнению, искусство не должно уподобляться жизни, на сцене играют спектакль, этоне жизнь, жизнь не поддается сценическому да и никакому иному воплощению, ведьдаже то, что представляется самым точным отображением действительности —зеркало — меняет местами левое и правое. Но все же, вам понравилось или нет? —настаивала Марсенда. Понравилось, подвел он итог, и одного-единственного словаоказалось вполне достаточно. В эту минуту вошла Лидия с подносом, поставила егона низкий столик и спросила, не угодно ли еще чего-нибудь, глядя при этом не наМарсенду, ответившую: Нет, спасибо, а на Рикардо Рейса, который, не поднимаяголовы, осторожно пододвигал к себе чашку и спрашивал у своей спутницы: Вамсколько сахару, и когда в ответ прозвучало: Две ложечки, стало окончательноясно, что Лидии здесь делать нечего, и она удалилась — чересчур поспешно, помнению Сальвадора, попенявшего ей со своего амвона: Поаккуратней там с дверью.

Марсенда опустила чашечку на поднос, накрыла правой рукойлевую: обе были холодны, но существовала между ними разница, отличающая то, чтодвижется, от того, что замерло, то, что еще можно спасти, от пропащего навек:Отец будет недоволен тем, что я воспользовалась нашим вчерашним знакомством иобратилась к вам за консультацией. Значит, это по поводу вашей. Да-да, насчетруки, она ведь у меня без посторонней помощи шевельнуться, бедная, не может.Надеюсь, вы поймете, что мне не хотелось бы об этом говорить, во-первых, потомучто я не специалист в этой области, во-вторых, потому что не знаком с вашейисторией болезни, в-третьих, потому что профессиональная этика — мы называемэто деонтологией — не дает мне права вмешиваться в терапию, предложеннуюколлегой. Я все это знаю, но никто не вправе запретить больному по-дружескирассказывать врачу о том, что его мучит. Разумеется, никто. В таком случае,представьте, что вы — мой друг и отвечайте мне. Для меня это не составитникакого труда, я ведь знаю вас уже больше месяца. Значит, вы ответите? Покрайней мере, попробую, но сначала на несколько вопросов ответить придется вам.Ради Бога, и вот эту фразу тоже можем мы присоединить к вороху тех, которыестоль многое значили в былые времена, в пору детства слов: Сделайте одолжение,Очень обяжете, Почту за честь. Снова вошла Лидия, увидела пылающее лицо и полныеслез глаза Марсенды, сжатый кулак, подпирающий левую щеку Рикардо Рейса,увидела, что оба молчат, как если бы только что добрались до конца какого-тотрудного разговора или, напротив, только собираются его начать, о чем жеговорили они? о чем намерены говорить? Она подхватила поднос — а нам ли незнать, как дребезжат чашки, не поставленные должным образом на соответствующиеблюдца, за чем всегда следует следить неукоснительно, особенно если мы неуверены в твердости наших рук и не хотим, чтобы нам вдогонку раздалось:Поаккуратней там с посудой.

Рикардо Рейс помолчал, будто размышляя о чем-то, потом,облокотясь о стол, протянул к Марсенде обе руки, и она, тоже слегка подавшисьвперед, взяла правой рукой левую и вложила ее в руки доктора, как больную птичку,птичку-подранка со свинцовой дробинкой в груди. Медленно проскользив пальцамиот локтя до запястья, твердо, но бережно прощупав ее, он впервые в жизниощутил, что такое полная беспомощность, отсутствие всякого намеренного илиинстинктивного отклика, понял смысл слов «ввериться беззаветно», да нет,пожалуй, еще хуже — так протягивают нечто постороннее, нечто не принадлежащее кмиру сему. Марсенда не сводила глаз со своей руки: уже не раз и не два другиеврачи пытались проникнуть в суть неисправностей этого замершего механизма,исследовать бессилие мышц, бесполезность нервов, никчемность костей, а теперьэтим занялся тот, кому она доверилась добровольно, и нотариус Сампайо, войди онсейчас в гостиную, не поверил бы своим глазам, увидев, как доктор Рикардо Рейссжимает и ощупывает руку его дочери, не встречая ни малейшего сопротивления ниот той, ни от другой, однако никто не вошел, что само по себе удивительно,поскольку дело происходит в отеле, где всегда толчется народ, а вот сегодня —такое вот таинственное явление. Рикардо Рейс медленно выпустил руку Марсенды,оглядел, сам не зная зачем, собственные пальцы, и спросил: И давно ли — в такомсостоянии? В декабре будет четыре года. Эти явления нарастали постепенно иливозникли сразу? Месяц — это постепенно или сразу? Вы хотите сказать, что втечение одного месяца полностью перестали владеть рукой? Именно так. А непредшествовало ли этому какое-либо недомогание, не болели ли вы? Нет. Неударялись, не падали, не ушибали руку? Нет. А что вам говорят врачи? Что это —следствие болезни сердца. А мне вы не сказали, что у вас — больное сердце, яведь вас спросил, не болели ли вы чем-нибудь. Я думала, что речь идет только оруке. Что еще вам сказали? В Коимбре — что помочь мне нельзя, в Лиссабоне — тоже самое, но врач, который лечит меня уже почти два года, не исключаетвозможности улучшения. Чем же он вас лечит? Массаж, воздушные ванны,физиотерапия, гальванизация. Есть сдвиги? Никаких. И что же — рука не реагируетдаже на гальванизацию? Да нет, реагирует — дергается, дрожит, но потом всестановится как было. Рикардо Рейс замолкает, почувствовав внезапно прорвавшуюсяв голосе Марсенды враждебность или досаду, словно она хотела и не решаласьпопросить, чтобы он прекратил допытываться или вместо всех этих вопросов задалей другие, другой, один из двух-трех, ну, например: Не припомните ликакое-нибудь важное для вас событие, случившееся в то время? или: Вы знаете,из-за чего все это произошло? или совсем просто: Вас что-нибудь огорчило? Понявпо ее напряженному лицу, что она — на грани, что едва сдерживает слезы, РикардоРейс спросил: Вас что-нибудь угнетает, помимо состояния вашей руки? — иМарсенда хотела было кивнуть и не успела завершить начатое движение — все еетело содрогнулось в прорвавшихся рыданиях, и ручьем хлынули слезы. В дверяхвозник встревоженный Сальвадор, но, повинуясь резкому и повелительному знакуРикардо Рейса, попятился, отступил немного, стал за дверью так, чтобы его небыло видно. Марсенда совпадала с собой, хотя слезы продолжали тихо катиться по щекам,а когда заговорила, враждебная интонация, если таковая минуту назад непослышалась Рикардо Рейсу, исчезла: Мать умерла, и рука омертвела. Вы совсемнедавно мне сказали, что, по мнению пользовавших вас врачей, это — следствиеболезни сердца. Так они говорят. Вы им не верите и считаете, что у вас —здоровое сердце? Больное. Так почему же вы так уверены, что паралич руки исмерть вашей матушки — явления взаимосвязанные? Объяснить не могу, но уверена,что это так, и, помолчав, будто призывала на помощь остатки враждебности,договорила: Я ведь не специалист по душевным болезням. Да и я — всего лишьтерапевт, и раздражение слышится теперь уже в голосе Рикардо Рейса. Марсендаприкрыла глаза ладонью: Простите, я вам докучаю. Ни в малейшей степени, да и нев том дело — я хотел бы вам помочь. Наверно, мне никто не может помочь, простомне надо было выговориться, излить душу, хоть вы и не умеете ее лечить.Скажите, вы совершенно убеждены, что эта связь существует? Как в том, например,что мы с вами здесь — вдвоем. И вопреки мнению врачей, вы считаете, что если быне смерть нашей матери, рука бы действовала? Считаю. Стало быть, дело всеголишь в этом? Всего лишь. «Всего лишь» — вовсе не значит «мало», я хочу толькосказать, беря на веру эту вашу непреложную убежденность, что для вас несуществует никакой иной причины, а если так, то должен буду спросить вас прямо.Да? Вы не можете шевельнуть рукой, потому что не в состоянии сделать это илипотому что не хотите? — и, хотя слова эти были не столько сказаны, сколько пробормотаны,так что скорее угадывались, чем различались, Марсенда их услышала, что жекасается Сальвадора, то ему пришлось напрячь слух, но в эту минуту на площадкераздались шаги Пименты, явившегося с вопросом, надо ли нести в полициюформуляры, также заданным полушепотом, причем заметим, что и доктор, икоридорный руководствовались одними и теми же мотивами, и в обоих случаях нерассчитывали получить ответ. Ибо ответ зачастую и не слетает с уст, а остаетсяна них, они же выговаривают его беззвучно, а если еле слышный звук, которыйможно принять за «нет» и «да», все же раздается, то растворяется в полумракегостиной, подобно капле крови в пучине морской — мы знаем, что она там, нозаметить не можем. Марсенда не сказала «Потому что не могу», не сказала «Потомучто не хочу», а взглянула на Рикардо Рейса и лишь после этого произнесла: Выможете мне что-нибудь посоветовать, предложить лечение, лекарство, средство дляисцеления? Я ведь вам уже сказал, что не специалист в этой области, а вы,Марсенда, насколько могу судить, больны сами собой. Мне впервые говорят такое.Каждый из нас страдает от какой-нибудь болезни — основной, так скажем, болезни— неотделимой от того, что мы собой представляем, и в определенном смыслеявляющейся тем, что мы собой представляем, хотя точнее было бы сказать, чтокаждый из нас и есть эта болезнь, по вине которой мы столь ничтожны, благодарякоторой мы способны достичь столь многого, а между одним и другим выбор делаетдьявол, если помните такую поговорку. По я рукой не могу шевельнуть, ее словноне существует вовсе. Может, не можете, может, не хотите, и вы убедились, чтоэтот разговор не отдалил нас друг от друга. Простите меня. Вы сказали, что незамечаете перемен к лучшему. Да, это так. Отчего же тогда вы так упорноприезжаете в Лиссабон? Отец привозит меня, а у него есть личные, сугубо личные,причины стремиться сюда. Вот как? Мне двадцать три года, я не замужем, ивоспитание не позволяет мне говорить на определенные темы, если даже мыслей оних все равно не избежать. Нельзя ли пояснить? Вы считаете, в этом естьнеобходимость? В Лиссабоне всего так много и при этом нет ничего, но людисчитают, что именно здесь обретут то, что им нужно или желательно. Если выведете все эти речи для того, чтобы узнать, есть ли у моего отца любовница в Лиссабоне,я отвечу вам — есть. По моему мнению, ваш отец не нуждается в таком предлоге,как лечение дочери, чтобы время от времени наезжать в Лиссабон: он далеко нестар, он вдов и, следовательно, свободен. Я ведь вам уже сказала, чтовоспитание не разрешает мне говорить о некоторых вещах, но вы меня вынуждаетеназвать их своими именами: положение моего отца и представление о приличияхзаставляют его таить и скрывать истинную причину наших приездов. Хорошо, что унего — дочь, а не сын. Почему? От глаз сына не спасешься. Я люблю своего отца.Верю, но этого мало. Сальвадор, вынужденный вернуться на свой пост за стойкой,даже и представить себе не может, как много потерял, какие откровения ипризнания, тем более ошеломительные, что исходят они от людей, едва знакомыхмежду собой, не коснутся его слуха, но справедливости ради признаем, что из-задвери их все равно не услышишь — для этого надо оказаться в гостиной, сесть натретий диван, податься вперед, читая по губам чуть слышные слова, ибо дажелепет калорифера звучит отчетливей, чем эти голоса, приглушенные как наисповеди, да простятся нам грехи наши вольные и невольные.