— Помни лишь одно — ничего этого нет. Вокруг одна черная, всепоглощающая пустота.

— Черная, всепоглощающая пуста — холст, и на ней душа рисует свои узоры. И чем сильнее дух, тем ярче его действительность.

Я закрыл глаза. Встал прямо напротив крыльца с закрытыми глазами. И мигом, как происходило всегда, вспыхнули предо мной множественные порталы вселенной. Эти цветные кляксы таили в себе и прошлое и будущее, уводили в перекрестия миров. Миру материальному недоставало цветов. Всё — предметы, животные, люди, их мысли, слова, даже цифры на самом деле излучают гамму цветов. В особенности цифры! Если иным, чтобы прочувствовать прекрасное, нужно читать стихи или писать музыку, а мне — лишь произнести заветную последовательность чисел, чтобы вызвать в сознании образ распустившегося ириса или персиковый цвет на закате. Я бы мог издать многотомник своих воспоминаний и мироощущений, записав их в числовой последовательности…

Потонув в размышлениях, я не заметил человека с граблями и метелкой, тщательно очищающего дорожки, фигурки, кусты от снега, который месье Иноземцев несколькими часами назад засыпал весь декабрьский сектор. Это был индеец в старом потертом костюме с бахромой и выцветшими перьями в седых нечесаных, чуть не до лопаток волосах. Кирпичного цвета лицо, скуластое и испещренное глубокими морщинами, казалось маской древнего идола.

Я встал перед ним, как давеча стоял под стеклянным вольером с тигром, и разглядывал, будто какую диковинку. Вероятно, я был еще больший дикарь. Все, что попадалось мне, я с любопытством ребенка пожирал взглядом, глупо приоткрыв при этом рот. Никак не выходило оставаться равнодушным к виденному. Хотя я должен был научиться все предвидеть, и удивлению естественным образом не осталось бы места в моем сердце. Удивление — вопиющий признак отсталости ума, слепота, неведение, достойное жалости. О как я был далек от совершенства!

Индеец старательно сгребал искусственный снег в кучки, тряс ветви, потом снова сгребал его в кучки, притащил откуда-то большой ящик и старательно принялся собирать ставшую серо-белой массу лопатой и ссыпать ее в объемистую глубину ящика.

Я пытался разглядеть цвета, которыми сияло его сердце.

Вдруг индеец остановился, выпрямился во весь свой внушительный рост и расправил плечи. Его орлиный взгляд остановился на моем лице, и мы долгие несколько минут смотрели друг на друга.

— Ты правильно сделать, что прибыть в эти края, — вдруг сказал дворник и со всей силой воткнул лопату в мерзлую землю. Другой рукой он уткнулся в бок.

Я чуть повел бровями, вопрос застыл у меня на языке, меня осенило — этот человек не нуждается в том, чтобы с ним кто-либо заговаривал. Если так тому быть, он сам что надо скажет, он был из тех, кого мы звали адептами. Сияние он испускал неземное. Я приготовился слушать, даже сделал два шага вперед. Индеец понял мое движение и продолжил:

— Мой учитель диаблеро. Он владеть все стихии. Он служить Великая Сила, а Великая Сила служить ему.

Все ясно — он имел в виду Тару! Иноземцев служит Белой Таре верой и правдой. А стало быть, служит Кали, черной Шридеви.

Наверное, индеец заметил улыбку на моем лице, но это была улыбка вовсе не сарказма, напротив, я испытал радость — мое чутье, упражняемое несколько лет подряд, не обмануло. Этот случайный незнакомец послан мне свыше, он и есть знак, который я так долго ждал, который непременно все расставит на свои места, и — что самое важное, который я ни в коем случае не должен был проморгать.

— Он дать вторая жизнь мой сын. Мой сын и его сын теперь обрести одно тело. Один тело — два дух.

Моя улыбка исчезла, мысль, успевшая раскрутиться в моем сознании, внезапно оборвалась, как струна. Я опечалился, ибо не понял индейца. Кажется, речь не о Таре. Однако я постарался все же хотя бы запомнить его слова, чтобы предавшись размышлениям в тишине и покое, дать им какое-то определенное толкование, которое бы помогло мне вернуться к моему Пути, с которого я чуть было не сбился.

Я не перебивал, не задал ни единого вопроса. Лишь аккуратно складывал его слова в отдельный сектор сознания, наделял каждое слово цветом и давал ему порядковый номер.

— Он продолжать жить. Продолжать жить в его левая рука. Правая он действовать от себя, а левая — от Хуанито.

Я глубоко вдохнул и выдохнул, со вздохом упрятав и эти слова в свое подсознание. Да как же это связано с Тарой, черт возьми? Хорошо! Не сейчас, потом все откроется. Когда придет время. Эта цифровая шарада Вселенной, которую мне еще предстоит разгадать.

Больше индеец ничего не произнес, с минуту он стоял, глядя вдаль, иногда покачивал головой, словно кивал невидимому собеседнику. Очнувшись, он выдернул лопату и приступил к уборке.

Я же, глубоко задумавшийся, поплелся к крыльцу, поднялся на ступеньки. Шел, глядя в землю, и мысленно проговаривал странные фразы, оброненные индейским адептом, перебирал в уме порядковые номера и раскладывая их на соцветия.

«Он продолжает жить. Одно тело — два духа».

Взобрался на крыльцо, открыл дверь…

«Правой он действует от себя, а левой…»

Я переступил порог и вдруг услышал истошный крик из помещений, располагавшихся за лестницей. Меня точно ветром понесло вперед, я пересек холл, распахнул одни двери, другие, следуя на звук. И оказался в кухне. Одна из горничных лежала, распростершись на полу у ножки массивного стола из дуба. Над нею склонилась другая горничная, испуганно она прижимала руки ко рту. Из-под пальцев ее разносились во все стороны самые неблагозвучные сочетания нот, глаза были расширены, волосы выбились из прически.

Мой взгляд упал на юбку той, что была без сознания. Ткань задралась, а меж складками блестели две железки. Две до блеска начищенные стальные ступни, в точности повторяющие костный остов человеческой ноги.

Увидев мой изумленный взгляд, вторая горничная поспешила натянуть черную юбку на протезы.

Это стыдливое движение заставило и меня устыдиться. Я замешкал — броситься ли на помощь к упавшей или же избавить девушек от своего назойливого присутствия? По лицу второй я ясно понял, что стал свидетелем того, что видеть, быть может, мне не положено. В воздухе раздалось шипение, щелкнуло, будто включился радиопередатчик, потом вновь зашипело.

— Стойте, где стоите, Герши, — громом разнесся по кухне металлический голос Иноземцева. Я поднял голову. Доктор словно говорил откуда-то из-под потолка, используя не то рупор, не то какую-либо еще систему усиления звука.

Внезапно его белая, затянутая в медицинский халат фигура выскочила из оказавшегося за моей спиной высокого зеркала, пронеслась мимо меня со столь поразительной ловкостью, что я отшатнулся к порогу. Лицо тщательно перебинтовано, оставались лишь узкие прорехи для глаз и носа. Ни хромоты, ни старческой неспешности. Доктор на лету подхватил лежащую горничную, руки и ноги ее свисали, как у поломанной куклы, — локти и колени неестественно выгнулись. И поволок к другому, стоявшему напротив, зеркалу, — их здесь имелось тоже в количестве четырех штук, аккурат смотрящих друг на друга. Я успел лишь заметить, что из-за воротника девушки вывалился клубок проволоки. Зеркало вдруг провалилось внутрь, будто штора, и он исчез в черном пространстве.