— Он ее починит, Эл. Будет как новая.

Я обернулся, словно кипятком ошпаренный. Мне казалось, Зои не сможет подняться как минимум до завтрашнего утра. Но увидел перед собой ее по-прежнему чуть поддетое презрительной усмешкой лицо и не поверил глазам. Она была выше дюймов на десять, подбородок высоко поднят, статью могла бы посоперничать с примой Парижской оперы, никаких опущенных плеч и юношеской сутулости. Она стояла, опершись о дверной косяк, держала в руках маленький ножичек и яблоко.

— А ты разве не знал? Мы здесь все его куклы.

И она, приподняв полы ночного халата, ниспадающего до самого ковра, вытянула точно такую же ступню, какая была у горничной. Только ступни у Зои были обуты в мягкие тапочки.

— Идем, — махнула она ножичком. И добавила, жуя: — Идем в гостиную, я расскажу тебе кое-что.

Она уселась на софу напротив меня. Уселась как самая настоящая леди, спина по-прежнему прямая, точно шпага, яблоко отложила на столик, пальцы опустила на колени, глаза устремила в пол.

— Давид наш родился безруким, — начала она. Только сейчас я понял, что говорила она со мной по-русски. — Ну или его укусил тарантул в младенчестве, никто теперь и не знает, что с ним стряслось в этих… брр… песках-каракумах. Напрочь не было левой руки, вот досюда.

И Зои детским задиристым движением провела ребром ладони по плечу.

— Папа` как только усыновил его, так с катушек, говорят, и слетел. Непременно хотел пришить руку. Чего только не перепробовал. Лет сто трудился. И стал непревзойденном мастером в ремесле чинить людские тела.

Я слушал во все уши, чуть дыша, с жадностью собирая части мозаики, которую позже примусь терпеливо складывать, запоминал каждое слово и считывал с лица девушки каждое движение мускулов. Порядковые числа множились.

— Все здесь: горничные, садовники, плотники, даже кузнец, — продолжала она, — все — абсолютно все, до одного — калеки. Он собирал их в течение десяти лет и продолжает собирать. И проводит над ними свои чудовищные эксперименты. Калеки эти не перестают быть калеками, но счастливы до чертиков иметь отнятую безжалостной природой конечность или новое восковое лицо. Есть и те, которым мой папа` изменил извилины в мозгу, сделал кого поглупее или поумнее, кому как любо. Прямо в голову проник, наставил там проводов всяких. Цельный дом калек, Герши. Калек, преданных папеньке, беззаветно ему служащих и готовых убить, если тот прикажет.

— И вы тоже? — выдохнул я.

Вместо ответа она поднялась, повернулась ко мне спиной и сняла до пояса халат. Нежно-голубой шелк скользнул к крестцу, обнажив стальные позвонки, идущие от черных стриженых волос, вдоль шеи, меж лопатками вниз к пояснице. От позвонков расходились стальные дуги ребер. Начищенная сталь поблескивала в лучах полуденного солнца.

Я ничего не мог сказать, онемел от изумления. Зои легко подтянула на плечи ткань, запахнулась, укуталась, зябко обняв себя руками, и села. Взглядом уставилась в пол, из-под опущенных ресниц скользнула слеза.

— Без них я бы так и провела всю жизнь лежа, — проронила она. — А знаешь, как больно!

Я смотрел на нее, и не мог понять, ощущаю ли я сочувствие, смотрел на нее, а видел лишь себя, смотрящего на нее и ждущего, что вот-вот сердце всколыхнется. Но оно не всколыхнулось. Наверное, потому, что у меня самого не было ни одной целой кости. А может, сердца? Или же это оно — умение не удивляться. Нет, удивление все же мое было глубоким. Я просто не мог поверить, что такое диво возможно — стальной позвоночник!

Вдруг ее лицо приобрело сардоническое выражение, она игриво повела подбородком и усмехнулась одним уголком рта.

— Что ты за человек такой, а? — проговорила она. — Я тут слезы лью, обнажила плечи, а он сидит как истукан.

И потянувшись ко мне, щелкнула пальцами несколько раз перед глазами.

— Я должен был догадаться, — как можно учтивей отозвался я.

— О чем? — дернула она бровью и хмыкнула.

— О том, что вы пытаетесь заглушить физическую боль выпивкой.

Она было открыла рот, но видно, мои слова не сразу дошли до нее. Она вдруг расхохоталась.

— Так что не ворчи больше, — сказала она, поднялась и исчезла в дверях кухни.

Она ушла, а я, кажется, и не поднял головы, чтобы проводить ее взглядом. С недавних пор я научился смотреть не глядя, слышать не слушая, чувствовать, не пропуская к телу ни одного ощущения. Я еще не до конца разобрался, каким образом это у меня выходит. Но как объяснить то, что я хорошо знаю путунхуа, нам известный как китайский мандаринский язык, понимаю по-русски и запоминаю то, к чему не проявлял никакого внимания? Может, дело в умении давать верный порядковый номер всему, что встречаешь и вовремя его вынимать из пространства памяти? А этот дворник… Кто он?

Вновь что-то над головой щелкнуло и зашипело.

— И не слушай дворника, — раздался ее голос металлическим перезвоном откуда-то с потолка. — Он тоже чокнутый. Сошел с ума, когда похоронил сына. Теперь ходит, что медведь шатун, и всех стращает своими нелепыми индейскими россказнями.

Видно, в доме был аппарат по громковещанию, четверть часа назад им воспользовался сам Иноземцев, чтобы не дать мне дотронуться до его автоматона. Синий и Зеленый сказали, что нет ничего плохого, что механика способна заменить природу, и человек способен собирать себе подобных из подручных материалов. Все есть все, бог есть во всем. Много миллионов лет назад творить себе подобных из эфира имели способность саморожденные чхая…

И тут я вскинул веки, точно током пронзенный.

Правой он действует от себя, а левой — от Хуанито. Давид наш родился безруким. Напрочь не было левой руки, вот досюда…

Осененный догадкой, я словно с самого поднебесья рухнул на камни дна Ганги. Это что же выходит? Доктор отрубил руку индейскому мальчику и пришил ее своему приемному сыну?

Я несколько разно произнес это вслух, чтобы поверить в слова, с металлическим звоном слетающие с моего языка…

И я вновь закрыл глаза, стал разглядывать разновеликие и многоцветные фигуры, плясавшие под опущенными веками.

Как чудесен, понятен стал бы мир для человечества, ежели бы оно научилось видеть перед собой все перекрестия всех миров, одновременно существующих. Это как если бы все вокруг было из прозрачного стекла, точно такого же, как оранжерея доктора. Можно было наблюдать, как на другом конце шара темнокожий танзаниец варит бобовую кашу, напевая старинную танзанийскую песенку, а тут же под боком моя давно умершая бабушка сидит в кресле качалке, вяжет шаль и наизусть читает Лукоморье. Помню, она читала мне, когда мне было чуть больше пары-тройки лет.

И я, наверное, стал пересказывать этот небольшой отрывок из «Руслана и Людмилы» вслух, потому что вдруг репродуктор щелкнул, и голос доктора Иноземцева подхватил:

— «В темнице там царевна тужит, а бурый волк ей верно служит; там ступа с Бабою-ягой идет, бредет сама с собой». Герши, вы хорошо говорите по-русски. — Зато сам Иноземцев говорил совершено не так, как прежде. Неужели за несколько лет он приобрел эту нелепую манеру растягивать гласные и смягчать согласные, будто британец какой. Однако семнадцать лет — довольно большой срок.