Гадость какая! Гадость и глупость.

Надо же было так вляпаться.

После водки он быстро уснул, но часов в пять проснулся ибольше уже не спал, маялся, ворочался, пытался даже телевизор смотреть, но несмог и засел за компьютер. К тому времени, когда пришла Маша, он под горячуюруку написал уже страниц восемь и теперь раздумывал, переписывать или и таксойдет.

Почему-то она не спешила подняться к нему, тихо возиласьвнизу. Он слышал, потому что дверь из его кабинета на площадку была приоткрыта.Через несколько минут оттуда, снизу, потянуло запахом кофе.

Он перечитал написанное, в одном месте поморщился, в другомзасмеялся, в третьем быстро дописал и решил, что все пристойно. Можно и такоставить.

Правда, действие на этих восьми страницах решительно никакне развивалось, одни умные рассуждения, но это ничего. Ладно. Дальше пойдетвеселее.

— Доброе утро, Дмитрий Андреевич.

Не поворачиваясь, он буркнул:

— Привет. Свари мне кофе.

Несколько секунд было тихо, а потом прямо перед его носом настоле возник подносик, а на нем кружка, от которой остро и сладко пахло, арядом жесткая от крахмала салфетка, и серебряные ножик и ложка, и ещетарелочка, а на тарелочке два золотистых тоста, сыр и еще что-то вкусное,утреннее, символизирующее радость бытия.

— Спасибо.

— Дмитрий Андреевич, мне нужно с вами поговорить.

— Валяй.

Он взял тост, намазал на него паштет, откусил, засыпалкрошками майку, стал стряхивать их пятерней и стряхнул — на клавиатуру.

— Маша!

Она нагнулась через его плечо и дунула на клавиши. Крошкиразлетелись.

— Теперь все бумаги будут в крошках, — пробурчал Родионовнедовольно, и еще откусил, и отхлебнул кофе, и в желудке стало тепло и хорошо,а на душе светло, и даже задержанная рукопись показалась неважной. Что тамрукопись, когда есть бутерброд и кофе с молоком!

— Дмитрий Андреевич, мне нужно с вами поговорить.

— Ну, валяй, валяй!…

Она вышла из-за его плеча, обошла стол и села почему-тодалеко, у самого окна, в неудобное кресло с высокой спинкой.

Кресло было найдено на помойке родионовским другомГригорьевым, который, будучи парижанином той самой «третьей волны» эмиграции,то есть уехавшим не слишком давно, чтобы все забыть, и не слишком недавно,чтобы не успеть соскучиться, очень любил русскую старину.

Григорьев, как все порядочные французские эмигранты, имел вдедушках русского академика, половину леса в Луцине, которая ошибочно былапринята за дачный участок и выдана дедушке Академией наук именно в качествеучастка. Как все французы, он очень любил Москву, разумеется! Едва только сталовозможно, он открыл здесь отделение своей французской фирмы, завел приличнуюквартирку и приютил собаку Полкана. Полкан, будучи беспризорным, таскался поЛуцину, попрошайничал, а на Новый год наедался так, что застревал в заборе, иприходилось выламывать ветхие колья штакетника, потому что Полкан не проходил.Время от времени Григорьев находил где-то то часы, то креслице николаевскихвремен и свозил это все на Ленинский знакомому антиквару Исааку Израилевичу.Исаак Израилевич реставрировал находку, и Григорьев получал совершенно ожившую,хотя подчас и не слишком удобную, вещицу.

Кресло, в которое зачем-то села Маша, дожидалось в кабинетеу Родионова отправки в Париж, но дело застопорилось. Родионов подозревал, чтодруг его Григорьев пребывает в мучительных противоречиях с собой — неожиданнодля себя он вдруг открыл, что в Москве… интереснее, чем в Париже.

В Москве есть нерв, напряжение жизни и, главное, есть то,чего так не хватает за любой границей. Здесь есть те, чье воображение можнопоразить, а это так важно! Весник на своем особенном вороньем языке сказал бы,что это самое поражение воображения — одна из важнейших мотиваций! Здесь естьдрузья, коллеги по бывшей работе, бывшие и настоящие жены, соученики, подруги,родственники, давние знакомые, недавние знакомые, знакомые родителей и родителизнакомых — и всем есть до тебя дело, и всем до ужаса любопытно, кем ты стал, истрасть как хочется узнать, на что ты годен!

Родионов знал это по себе. Когда он стал знаменит иузнаваем, приятельницы его матери, дружившие с ней по сорок лет, поначалу сделаным недоумением спрашивали, чем же на самом деле занимается ее сын — пишеткнижки? Какое странное занятие, ей-богу! А почему он при этом на работу неходит?! Потом они лишь поджимали губы, а потом и вовсе перестали с нейздороваться, и тут Родионов понял, что у него все хорошо! Все просто отлично!Барометр показывает «бурю», а это гораздо лучше, чем «великая сушь»!

— Великая сушь, — пропел Родионов на мотив из оперы «КнязьИгорь». — Великая, великая сушь!…

— Дмитрий Андреевич…

— Я не слышу, что ты там мяукаешь, — сказал он громко, — изачем ты туда села? Мне тебя не видно. Пересядь и говори, в чем дело.

Маша помедлила и не пересела. Что-то с ней странное сегодня!

— Дмитрий Андреевич, я не могу ехать с вами в Киев.Простите.

Родионов сосредоточенно дожевал тост, а потом допил кофе.

— Я могу спросить, почему?

— По семейным обстоятельствам, Дмитрий Андреевич.

— Что это такое за обстоятельства?!

— Я… не могу вам сказать.

— Понятно.

Он зачем-то вытер руки о джинсы, вылез из кресла, пнул егоногой, так что оно шустро покатилось в сторону, и стремительно подошел к Маше.Когда ему было надо, он умел двигаться очень быстро.

Она вскочила и забежала за кресло.

— Так, в чем дело? Нам завтра лететь, а ты такие… фортеливыкидываешь!

— Я не полечу, Дмитрий Андреевич. Я не могу.

Тут он заметил, что у нее какое-то странное лицо, как маска.И еще сбоку какая-то полоса, то ли желтая, то ли красная, не зря она селаспиной к свету, как в детективе!

Родионов взял ее рукой за подбородок, повернул к свету и всеувидел, хотя в следующую секунду она вырвалась. У нее стали злые и несчастныеглаза.

— Ты что? Подралась? — спросил Родионов первое, что пришлоему в голову, потому что он сам подрался. Вот совпадение какое! — И с кем?

— Я ни с кем не дралась, Дмитрий Андреевич. Но у меня…проблемы, и ехать я никуда не могу.

— Маша, что случилось?! Тебя что, вчера в КПЗ забрали? Били?Издевались?

— Никто надо мной не издевался и не бил, Дмитрий Андреевич.Мне нужно… уладить свои дела. Я вас отвезу сегодня на НТВ и завтра на самолет,но сама лететь не могу.