Мне пришлось долго приводить его в порядок. Я уже отчаялся услышать от опера хоть слово, но он, как бы опровергая мои сомнения, подал робкий голосок:

– Ты?

– Какая у нас плохая зрительная память…

С Прелясковским едва не приключился сердечный удар. Меня, впрочем, не очень заботили пульс и артериальное давление неприятеля, поэтому я слегка двинул его по не успевшей зажить челюсти, сопроводив действия словами:

– Ну что, говнюк, допрыгался? Я ведь могу тебя запросто пришить – мне это раз плюнуть. Но я человек слова: обещал честный обмен – получите вашу кассету.

Наверное, до его покалеченных мозгов все доходило только на четвертые сутки, так как он запричитал:

– Ты не можешь меня убить… не можешь убить… не можешь…

– Пластинку, что ли, заело? – насмешливо переспросил я, держа в зажатой ладони не взятую им пленку. – Так можно подправить иголку. – Мой сжатый кулак завис над его лицом.

Но он интенсивно закрутил головой, при этом повторяя те же слова:

– Не можешь убить, потому что внизу ждут мои ребята, которые разорвут тебя на части…

– Это те, которые неравнодушны к моей заднице? – нагло переспросил я, напоминая собеседнику давний разговор.

– А где уверенность в том, что у тебя не осталось еще одной копии кассеты?

– Можешь не волноваться, – отозвался я, – потому что это уже не важно.

Пока Прелясковский размышлял над моими словами, я поставил его на ноги и подтолкнул к машине стволом, приказав сесть за баранку и отправляться к Кораблеву, пообещав, что великодушно разрешу послушать запись в автомобильном магнитофоне.

Усевшись на пол между передним и задним сиденьями, я угрожающе произнес:

– Смотри, капитан. Одно неверное движение, и ты отправишься на встречу со Шрамом.

Но Артур вовсе и не собирался выделывать кренделя – в моей чрезмерной крутости он уверился окончательно и бесповоротно. А экспериментировать на собственной шкуре ему показалось не с руки, поэтому мы благополучно миновали засаду и минут через двадцать въехали в ворота кораблевского особняка.

Передача денег онемевшему от счастья Анатолию Ивановичу была похожа на вручение переходящего Красного знамени заслуженным дояркам передового колхоза. При этом обескураженный капитан играл роль экспромтом – изображая из себя счастливого председателя того же колхоза, гордого и за собственных работниц, и за бычков, которые напряглись, приумножая победные удои.

Наивный Кораблев тут же пригласил всех к столу, и ментяра Прелясковский – это же надо, какая наглость – был готов охотно принять предложение, но я ответил за него, произнеся:

– К сожалению, у капитана служба, поэтому он вынужден откланяться.

Пробурчав нечто более чем невразумительное, оперок зашагал к машине, сопровождаемый моей скромной персоной, которая из кожи вон лезла, чтобы угодить мужественному офицеру.

Когда мент уселся за руль служебного автомобиля, я протянул ему обещанное и произнес:

– Послушай, прелюбопытнейшая вещица.

И сунул СD-диск в проигрыватель. Запись пошла с того места, где Артур вопрошал меня невинным тоном, изображая искреннее удивление, о чем это я говорю.

Под эти мерные звуки он и тронулся, но тут же замер на месте, резко крутанув руль вправо, едва не сбив молодую пихту, – заглохший двигатель удрученно молчал, прислушиваясь к записанному на пленку голосу вашего покорного слуги, которому предшествовала многозначительная пауза:

– Счастливого пути, дурачок!

Прелясковский с силой вдавил автомобильный клаксон, и округу наполнил заунывный вой – своеобразный гимн тупости и бессильной злобы.

Но я уже не обращал никакого внимания на разбушевавшегося идиота – меня ждала Инна…

Крепко вцепившись в мои запястья, Инна потащила меня в дом, где уже собралась торжественная процессия во главе с самим Анатолием Ивановичем.

Приподнявшись с мягкого кожаного диванчика, Кораблев выразительно посмотрел на супругу, отвесил внушительный подзатыльник расшалившемуся сынишке и немного манерно произнес:

– Вот, Анна Юрьевна, наша горячо любимая дочь в скором времени выйдет замуж за этого прекрасного молодого человека…

Мне на мгновение показалось, что оратор чувствует себя по меньшей мере спикером английского парламента, выступающим с докладом в Букингемском дворце.

– …поэтому я считаю справедливым отдать эти деньги, – холеная ладонь главы семейства внушительно похлопала по крышке злополучного чемоданчика, – в качестве приданого молодым супругам.

Три пары изумленных глаз уставились на хозяина особняка: Инна не могла скрыть обуявшей ее радости; я беспокоился только о том, чтобы не наделать шума, когда моя отвисшая челюсть с грохотом упадет на персидский ковер; а обескураженный взгляд будущей тещи так и кричал: «Остановись, идиот! Что ты делаешь?»

Однако она быстро взяла себя в руки и произнесла, выразительно растягивая слова:

– Ну что ж, достойное решение. – При этом ее высокая грудь, скрытая полупрозрачной материей легкой тенниски, нервно вздымалась, а глаза посылали мне многообещающие знаки.

Но, может быть, это всего лишь плод моего разыгравшегося воображения? Все может быть; в последнее время я уже перестал чему-либо удивляться…

По белой трепещущей шторе бегали причудливые тени листвы. Из окна доносилось неумолкаемое журчание – это на газон под моими окнами распылялась вода. Радужные капли, дробясь в ярком крымском солнце, стекали с листьев клена перед самым окном.

Я лежал на диване своей хибары, то и дело поглядывая на Инну. Девушка сидела у изголовья, и в глазах ее сверкало счастье.

– Настоящий рай, – улыбнулась она. – Никогда не думала, что буду так счастлива!

– В раю тоже бывают тени… – ответил я банальностью и хотел развить эту мысль, однако невеста мне не позволила.

– Иногда мне кажется, что ты ведешь себя так, будто бы уже прикупил люкс в раю.

– У меня есть друзья и в аду, и в раю, и потому не хочу портить отношений ни с той, ни с другой стороной. – Приподнявшись на локте, я спросил то, что меня все время терзало: – Инна, а почему ты…

– Так сразу и безоглядно влюбилась в тебя? Даже не знаю. Считай, что это любовь с первого взгляда. Бывает ведь так: смотришь на человека и понимаешь, что, если не сложится, не сбудется – вся жизнь пойдет насмарку и потом до конца дней будешь об этом жалеть. Кстати, а почему ты не хочешь перебраться отсюда в мою комнату? То есть в нашу…

– Последняя ночь тут… Считай, это дань уважения стенам, в которых все и началось.

Спустя несколько часов мне пришлось пожалеть об этих словах. Не надо было тут оставаться…