Сержант же мог видеть даже сквозь стены. Егоучастком было западное крыло, где он производил уборку вот уже тридцать лет.Убирал и слушал, убирал и смотрел. Он прибирал у некоторых ужасно важныхперсон, которые зачастую были слишком заняты, чтобы следить за своими словами,особенно в присутствии старого и убогого сержанта. Он знал, чьи двериоставались открытыми и чьи стены были тонкими. Он мог исчезать в мгновение ока,а затем появляться там, где ужасно важные люди не могли его видеть. Большуючасть информации он хранил при себе. Но время от времени он становилсяобладателем сочного куска информации, который мог быть сопоставлен с другимитакими же, и сержант принимал решение, что она достойна огласки. Он был оченьосторожен. До отставки оставалось три года, и он не хотел рисковать понапрасну.

Никто никогда не подозревал, что сержант тайнопоставляет скандальные истории для прессы. В Белом доме всегда находилосьдостаточно крикунов, которые возводили вину друг на друга. Это было настоящеевеселье. Сержант обычно имел беседу с Грантэмом из «Пост», потом с нетерпениемждал появления истории в прессе, а затем слушал вопли, когда летели головы.

Он был безупречным источником и встречалсятолько с Грантэмом. Его сын Клив, полицейский, организовывал встречи, обычно втемное время и в незаметных местах. Сержант был в своих солнечных очках.Грантэм приходил в таких же, надев на голову шляпу или подходящее для этогослучая кепи.

Клив обычно сидел с ними и наблюдал за толпой.

Грантэм появился в кафе «У Гленды» в шесть сминутами и прошел к задней кабинке. В заведении находились трое другихпосетителей. Сама Гленда жарила яичницу на гриле у кассового аппарата. Клив селна стул так, чтобы видеть ее.

Они обменялись рукопожатием. Для Грантэмастояла приготовленная чашка кофе.

— Прошу прощения за опоздание, — сказалГрантэм.

— Ничего, приятель. Рад тебя видеть.

У сержанта был скрипучий голос, который былотрудно понизить до шепота. Впрочем, никто их не слушал.

Грантэм отхлебнул кофе.

— Трудная неделя была в Белом доме?

— Можно сказать, да. Много волнений. Многособытий.

— Неужели?

Грантэм не мог делать записи на такихвстречах. «Это было бы слишком заметно», — сказал сержант еще тогда, когдаопределял основные правила их общения.

— Да. Президент и его ребята были обрадованыновостью о судье Розенберге. Она сделала их просто счастливыми.

— А как насчет судьи Джейнсена?

— Ну, как ты заметил, президент посетилпохороны, но не выступил. Он планировал произнести траурную речь, но передумал,поскольку ему пришлось бы говорить хорошие слова о человеке, который былгомосексуалистом.

— Кто писал траурную речь?

— Составители речей. В основном Мэбри. Работалнад ней весь четверг, а затем забросил.

— Значит, президент тоже был на похоронахРозенберга.

— Да, был. Но он не хотел делать этого.Сказал, что предпочел бы в ад, чем на эти похороны. Но под конец сдался ивсе-таки пошел. Он вполне доволен тем, что Розенберг убит. Во вторник тамцарило чуть ли не праздничное настроение. Сама судьба протянула ему рукупомощи. Ему сейчас не терпится изменить расстановку сил в суде.

Грантэм слушал очень внимательно.

Сержант продолжал:

— У них составлен список кандидатов. Впервоначальном виде он включал около двадцати имен, а затем был сокращен довосьми.

— Кто его сокращал?

— Кто бы ты думал? Президент и Флетчер Коул.Их приводит в ужас мысль о возможности утечки этой информации. Очевидно, списокне содержит никого, кроме молодых, судей-консерваторов, большинство из которыхмало кому известны.

— Какие-либо имена?

— Всего два. Некий человек по имени Прайс изАйдахо и другой по имени Маклоуренс из Вермонта. Вот все имена, что известнымне. Я думаю, оба они — федеральные судьи. Больше ничего.

— Что насчет расследования?

— Я слышал не много, но буду держать нос поветру, как обычно. Похоже, что тут мало что происходит.

— Что-нибудь еще?

— Нет. Когда ты поместишь это?

— В утреннем выпуске.

— Вот будет потеха!

— Спасибо, серж.

Солнце уже взошло, и в кафе прибавилось шума.Подошел Клив и сел рядом с отцом.

— Ну что, ребята, закругляетесь?

— Да, — ответил сержант.

Клив посмотрел вокруг.

— Думаю, нам надо уходить. Грантэм идетпервым, я — за ним, а папка может оставаться здесь сколько захочет.

— Очень великодушно с твоей стороны, — сказалсержант.

— Благодарю, ребята, — на ходу бросил Грантэм,направляясь к выходу.

Вереек, как всегда, опаздывал. За все двадцатьтри года их дружбы он никогда не появлялся вовремя и никогда не ограничивалсялишь несколькими минутами опоздания. Он не имел представления о времени и небеспокоился о нем. Он носил часы, но никогда не смотрел на них. Опоздатьзначило для Вереека прийти позднее по меньшей мере на час, иногда на два,особенно когда ждет друг, который знает о его привычках и простит.

Таким образом, Каллаган уже час сидел в баре,что, впрочем, вполне устраивало его. После восьми часов наукообразных дебатовон презирал конституцию и тех, кто преподавал ее. Ему необходимо было выпить, ипосле двух двойных порций шиваса со льдом он почувствовал себя лучше. Он виделсвое отражение в зеркале за рядами спиртного и, всматриваясь в происходящеевдали за спиной, ждал появления Гэвина Вереека. Неудивительно, что его друг несмог пробиться как частный адвокат, у которого жизнь расписана по минутам.

Когда была подана третья двойная порция, черезчас и одиннадцать минут после назначенного времени, Вереек неспешно подошел кбару и заказал пива.

— Извини, я опоздал, — сказал он, пожимая рукуКаллагану. — Я знал, что ты оценишь возможность побыть наедине со своимшивасом.

— Ты выглядишь уставшим, — сказал Каллаган,присмотревшись к нему, — старым и измотанным.