А Хранитель наконец-то мог позволить себе отдых и завалился спать, даже не вспомнив, что почти ничего не ел весь этот суматошный день. Спал крепко, так, что посыльный от Смотрителя не смог до него достучаться.

Проснулся Виктор уже после полудня, и сразу вспомнил сон, приснившийся ему прямо перед пробуждением.

Они с мамой стояли на краю откоса, высокого берега над рекой. Только что закончился снегопад, город утопал в сугробах, их не успевали разгребать, но тут, в старинном монастыре, было тихо, снег был глубоким, нетронутым, а легкий мороз приятно пощипывал щеки и нос. Виктор бы мог поклясться, что словно наяву ощущал кожей этот морозец, словно наяву вдыхал ядреный свежий воздух. Вдыхал, и не мог надышаться… Вид открывался потрясающий: лес на той стороне реки в лучах закатного солнца казался розовым, а тени – густо-фиолетовыми, хрупкие березки, стоящие на самом берегу еще не до конца стряхнули золотую свою листву и были похожи на рыжих танцовщиц, кружащихся в вечном хороводе, ели – словно сошли с новогодних открыток, не хватало только игрушек. Небо, багровое у кромки горизонта, резко, почти без перехода меняло цвет на нежно-бирюзовый, чтоб к зениту вновь сменить его теперь уже на густо-синий. Но вся эта красота Виктора совсем не занимала. Откос – крутой берег реки, на котором стоял монастырь, – вот что было ему действительно интересно. Он уходил вниз почти отвесно. Стволы и ветки деревьев, неизвестно каким образом удерживающихся на крутом склоне, кустарник между ними – все было облеплено влажным, тяжелым снегом, но отсюда, сверху, казалось, что покрывало это легче пуха – дунь посильнее, и улетит. Откос манил, звал, уговаривал, соблазнял… Всего один маленький шаг, и можно съехать, словно с гигантской горки, поднимая тучи снежной пыли, визжа от удовольствия… Но мама крепко держит его за руку, и вырваться нет никакой возможности. Виктор помнил, что тогда, давно, в реальной жизни, мама так и увела его, но тут, во сне, она вдруг отпустила руку. Сердце замерло – вот он, шанс все исправить, узнать, каково это – лететь в бездну и обмирать от счастья. Надо сделать только один маленький шаг. И он шагнул.

И тут же проснулся. Нет, ему так и не удалось испытать радость свободного падения: наверное, нельзя во сне почувствовать то, чего никогда не ощущал в реальности. Но это ничего не меняло: он сделал шаг, желанный, шаг навстречу мечте. Разве не говорит это о том, что его ждет успех?! Он знал, что делать, и знал, что его ждет впереди. И готов был летать от счастья.

Как же часто мы ошибаемся, пытаясь истолковать знаки, которые посылает нам судьба…

12 ноября 2033 года. Станция метро Ботаническая

– Эй, его горшечное величество, подъем!

Мишка открыл глаза и непонимающе посмотрел на Хранителя.

– Михаил, как вас там по батюшке, задницу свою от матраса оторвать соблаговолите и скоренько так уебен зи битте, – Виктор стащил с Горшкова одеяло и довольно засмеялся.

Горшок наконец-то проснулся окончательно, хмуро глянул на Виктора.

– Это чегой-то ты такой веселый? Хоть бы не лыбился для приличия.

Хранитель непонимающе уставился на юродивого.

– Чего зенки выпучил? Человека замочил, и светится, как блин масляный! – Мишка почти кричал, и больше всего ему сейчас хотелось плюнуть в эту бесстыжую рожу. Или просто двинуть по ней хорошенько.

Виктору на настроение Горшка было глубоко начхать.

– Вон оно что. Я-то думал, наш Мишаня вчера на радостях шендербеку перебрал, а ему просто мясо жалко.

Горшок, который в тот момент натягивал штаны, так и застыл на одной ноге. Мясо… Да, для этой колючей твари они все – просто мясо.

– Что такое? Слово новое? Мя-а-со-о, – Хранитель плотоядно облизнулся. – Никогда не слышал, да? – Виктор опять засмеялся: ему доставляло удовольствие шокировать этого дурачка.

Мишка наконец-то натянул штаны.

– Все. Пошел я…

– Погоди.

Горшок обернулся на голос и застыл. Лазарев, всегда такой холодный, ироничный, вдруг преобразился до неузнаваемости: горящие глаза, румянец на бледном лице, голос, от которого закладывало уши. Даже рост… Мишке показалось, что Хранитель занимает теперь все пространство Ботанической: энергия, бившая из него, сшибала с ног, воздух вокруг раскалился и звенел от жара. Мишка моментально покрылся потом и невольно попятился.

– Погоди! Раз уж ты посмел судить о том, что тебе не дано знать… Ты думаешь, кто мы?

Мишка непонимающе уставился на Виктора: как кто? Люди, конечно! Наверное…

Лазарев словно прочитал его мысли.

– Скажешь, что люди, да? Личности. Индивидуумы. Аркадьевна, Волков, Ленька-гармонист, Серега? Роман Ильич со товарищи? Так? А вот, нихрена не так! Мы все – общество! Община, которая дышит и думает, как один человек. Структура! А мы просто ее части, неотделимые. Нет у нас личностей. Нету!

Как объяснить тебе?

Мишка хотел сказать, что ничего ему объяснять не надо, нету, так нету. Но Хранитель не дал ему даже рта раскрыть: сейчас он слышал только себя.

– Знаешь, вот как раньше… Великий Микеланджело Буонаротти, слышал про такого?

Мишка кивнул, хотя понимал: сейчас Хранителю было все равно, согласен с ним кто-то, не согласен, и знает или нет про этого самого Буонаротти.

– Великий художник отказался от дворянства только потому, что его род был буржуа! И он не мог предать своих! Или Мольер. Горшок, ты хоть Мольера-то знаешь?

Горшок знал и Мольера тоже: чай не в церковно-приходскую школу ходил…

Наваждение, которое охватило Мишку в самом начале, понемногу рассеивалось, и теперь он взирал на Хранителя не как на неожиданного пророка, а как на обыкновенного одержимого.

– Ты хоть знаешь, что Мольер был кумом короля Людовика Четырнадцатого? А вот умер он, и хоронили его – за свой счет, между прочим! – неграмотные ремесленники из цеха обойщиков, к которому принадлежали поколения его предков! Вот и мы… Мы все – плоть от плоти Царицы! Один единый организм, одни мысли и одни чувства! Мы будем жить, думать и умирать так, как повелит она, и никто не посмеет воспротивиться ее воле, потому что изгнание за ослушание хуже смерти! И если нужна Царице жертва, то она ее получит! Кто бы это ни был!

Хранитель замолчал… Морок рассеялся, станция приобрела обычные размеры, и жар, заполнявший ее, исчез. Лазарев с удивлением, словно впервые его видел, посмотрел на Горшка…

Что это с ним? Что это вообще было? Наваждение? И для кого на самом деле была эта неожиданная лекция? Для Горшка? Или для него самого?! Для него, только для него! Именно ему, Хранителю, предназначалось то, что он сам же сейчас и провещал. Они все – суть Царица ночи. Он же, Хранитель, – первый среди них всех. Как странно, что осознание всего этого пришло к нему только сейчас…

– Ну ты, Лазарев, и горазд орать. Как труба иерихонская, в туннеле аж тюбинги подпрыгивали.