Неаполитанский король удалил из своей столицы мальтийскогопосланника и даже приказал снять герб ордена с нашей резиденции в Неаполе.

Великий герцог Тосканский и король Сардинии немедленно вследза сдачей Мальты конфисковали в свою пользу все имущество ордена.

Точно так же лишились всего права на свое имущество, равнокак и на земли, и госпитальеры в Австрии — правда, нашему посланнику временноразрешено оставаться при венском дворе.

Что же касается папы римского Пия VI, то он осудил Гомпешаза сдачу Мальты, а вслед за тем объявил, что земные дела ордена его более неволнуют.

Падающего толкни! — заключил Литта с покорной улыбкой,которая придала его красивому, выразительному лицу вид не просто усталый, нокак бы даже обреченный.

— Боже мой… — Голос Павла дрогнул.

— Какое несчастье! Какое страшное, чудовищное, невыразимоенесчастье! И… позор. Позор для России!

Где были в это время мы? — грозно повернулся он кБезбородко.

— Где, я вас спрашиваю?!

Тот чуть заметно пожал плечами, на самом кончике языкаудерживая тривиальный ответ, который вызвал бы долгий хохот в гусарском полку,однако никак не мог быть дан императору.

— Почему мы допустили сдачу Мальты? Где эскадра Ушакова? Гдепрохлаждается адмирал?! Говорите же!

— Осмелюсь напомнить, ваше величество, — с неуловимымехидством ответил канцлер, — что вы сами отдавали приказ, адмиралу крейсироватьв Средиземном море, не ввязываясь ни в какие стычки.

Грозно надвинувшееся на Безбородко, побагровевшее лицо Павласлегка поблекло. Вытаращенные глаза вернулись в орбиты. Вид у Императорасделался несколько сконфуженный — впрочем, ненадолго.

— Александр Андреевич, берите перо, бумагу. Записывайте!

Безбородко покорно обмакнул перо в чернильницу.

— “Командующему Черноморским флотом адмиралу Ушакову.Действуйте вместе с турками и англичанами супротив французов, яко буйногонарода, истребляющего в пределах своих веру и богом установленные законы!”

— Он помолчал, нервно жуя губами, словно пробуя на вкусследующие фразы, однако только махнул рукой и выкрикнул заключительное: —Павел!

Безбородко с видом заправского секретаря, которому, строгоговоря, безразлично, что писать, тряс над бумагою песочницу, чтоб чернила нерастекались.

Павел тяжело дышал, словно запыхался от своего стремительнопринятого, столь нелепого решения. Ростопчин и Талызин быстро переглянулись, нозаметили, что на них смотрит Литта, — и опустили глаза, приняв равнодушный вид.

Ежели б некто всеслышащий мог сейчас проникнуть в мыслипридворных, он был бы немало изумлен, потому что все эти разные, чужие и чуждыедруг другу люди думали сейчас об одном и том же.

А именно: ну не странно ли, что католик Бонапарт послал свойфлот для разгрома католического же ордена?

И не странно ли, что православный государь, надежда и опоравсей греческой церкви [20], готов подвергнуть смертельной опасности,собственную эскадру, предводительствуемую знаменитым адмиралом, лишь быoтомстить за поругание католического ордена?

Литта пришел в себя первым. Упал на колени, поймал сухонькуюруку монарха, облобызал:

— Государь… вы воистину великий человек, заступник и другугнетенных! Все мы должны, колено — преклоненно возносить молитвы за вас и вашечеловеколюбивое сердце!

Завтра должно состояться собрание кавалеров-госпитальеров —я предъявлю братьям ультиматум, чтобы великим магистром взамен низложенногоГомпеша был избран российский император, доказавший свое сердечное сочувствие кделам нашего славного ордена.

“Ну, все, — безнадежно качнул головой Ростопчин, пораженныйвнезапным приступом прозорливости и понимающий, что дать Павлу такое обещание —все равно, что посулить козлу пустить его в огород с капустою. — Хуже этогоничего нельзя было придумать. Теперь его ничто не остановит!”

Он глубоко вздохнул, готовясь хоть что-то сказать, как-топомешать Литте, отвлечь внимание государя от его любимой игрушки, — ноперехватил странный взгляд Талызина.

Ростопчин насторожился и немедленно придал лицу восторженноевыражение. Минуту назад он вполне доверял этому человеку, однако сейчас вкарих, острых глазах молодого генерала проскользнуло нечто, словами трудноопределимое, однако вполне уловимое пронырливым умом человека, мгновенновзлетевшего из вялотекущего бытия на государственные высоты, каким былРостопчин.

“Ого! Петруша-то умеет нос по ветру держать! Ишь, какзыркнул. Понимает, что государь будет теперь с этим магистерством носиться, какдурень с писаной торбой. Боже упаси теперь ляпнуть что-нибудь поперек.

О чем это мы с ним говорили, покуда дожидались приема? Немолвливал ли я чего-нибудь супротивного госпитальерскому поветрию, по волеимператора захватившему двор, не насмешничал ли над иоаннитскими чудачествами?

Все, теперь при Петруше надо рот на замке держать! Зачем, нузачем я его сегодня потащил с собой?! Видел в нем надежного человека, хотел,чтобы он потёрся в кабинетах, чтобы присматривался, учился. Да он сам когохочешь научит притворству и лицемерию!”

И Ростопчин отвел глаза, ругая себя за то, что он, человек,по жизни никому не доверяющий, убежденный, будто всяк живет лишь для того, дабывырыть яму ближнему своему, — что он поддался обаянию Петра Талызина и позволялсебе в разговорах с ним некие высказывания…

Не то чтобы крамольные, нет, разумеется, — Ростопчин же невовсе дурень, чтобы рубить сук, на котором сидит, вдобавок он искреннепризнателен императору, возвысившему его, Ростопчина, почти забытого приЕкатерине Алексеевне, — ничего крамольного он бы не решился ляпнуть.

Однако насмешничал, было дело, над причудами государевыми… акто при дворе над ними втихомолку, в кругу, близких, доверенных людей ненасмешничал? Тем паче, что поводы подаваемы были ежедневно, чуть ли неежечасно.

Вспомнить хотя бы, как, еще в бытность свою великим князем,Павел пересчитывал свечи, горевшие у него в комнате, на другой день сверяя эточисло с количеством оставшихся огарочков.

Однажды он велел высечь кучера, отказавшегося свернуть надорогу, по которой не было проезда.