— Да, — сказала Лили, — это тапочки Ханны.

Филдинг забрала планшет.

— То, что я сейчас скажу, будет тяжело услышать. Рано утром, около двух часов, двух детей видели на Догвуд-стрит. По словам свидетеля, дети убежали в Гримстоунский лес.

Джон ахнул. Лили вцепилась в его руку.

— Они пострадали? Где они сейчас?

— Боюсь, сейчас у нас нет ответов на эти вопросы. Полиция обыскивает лес и прилегающие районы. Мы делаем все возможное, чтобы найти их. Я отправила всем фото Ханны и Грега, а также их словесные описания. Итак, мы предполагаем, что на Грегори…

— Комбинезон лягушки, да, — сказал Джон, садясь на кровать Грега.

— А на Ханне?

Лили уставилась в пустоту. Голова раскалывалась. Из легких выкачали весь воздух.

— Бледно-розовые леггинсы и белая футболка с розовым сердцем, — подсказал Хилл.

— А как же ноги? Ее бедные ноги, — сказала Лили.

Филдинг произнесла что-то, что она не расслышала, потом развернулась и вышла из комнаты.

Детектив Хилл аккуратно взял Лили под локоть и подвел к кровати Грега. Плохо понимая происходящее, Лили присела на матрас сына и невидяще уставилась на золотоволосую фею с блестящими серебряными крылышками, которую она приклеила ему на стену прошлым летом.

Джон ахнул. Лили резко развернулась, сердце заколотилось, на одну ужасную секунду она была уверена, что он обнаружил под кроватью мертвого Грега, с посиневшими губами из-за приступа астмы, которого они не слышали.

— Что такое? Джон? Джон!

В руке Джон держал листок бумаги. Его лицо лишилось всех красок. Пальцы дрожали.

— Это письмо. Грегу. Его зовут прийти к кому-то домой.

— Что?

Она хотела было вырвать листок у Джона, но детектив Хилл поднял руку в перчатке.

— Не трогайте. Дайте сюда.

Джон отдал листочек детективу и встретился с ней глазами. Лили сглотнула.

— От кого оно?

Ее муж покачал головой.

— Там нет имени. Написано только «твой тайный друг».

16 лет

июль 1997 года

Любовь сидела посреди луга и невидяще смотрела на мамин фургон. Солнце над головой походило на желтый каштан в безупречном небе, но она не обращала внимания на окружающую красоту. Она была в своей голове: мысли, беспорядочные и суматошные, бешено жужжали, словно пчелы в банке. Однажды, будучи маленькой девочкой, она поймала пчелу и закрыла ее в одной из пустых стеклянных банок, которые мама и другие женщины использовали для домашнего ежевичного джема. Некоторое время она наблюдала, как пчела кружила по банке, раз за разом ударяясь о маленькую стеклянную тюрьму, пораженная ее душераздирающей целеустремленностью, ее самопожертвованием. Ей всегда казалось странным, что пчела убьет себя, чтобы защитить матку. Что перед лицом опасности она теряет все способности к самосохранению. Что жалит человека, потом умирает. Жить, потом умереть. Вот так просто. Поступок сам по себе чистый, но глупый.

Даже тогда Любовь знала, что никогда не сделает чего-то настолько глупого и нелогичного, и тогда она поступила так, как поступил бы любой умный ребенок, но большинство даже не мыслили об этом: она избавила пчелу от ее бессмысленного существования. Та все равно рано или поздно убила бы себя. То, что сделала Любовь, было милосердным. Она просто ускорила процесс.

Какой смысл жить только затем, чтобы умереть? Жизнь предназначена для жизни. Для вечности. В противном случае рождение не имеет смысла. Бесполезное, глупое, безумное событие, лишенное логики.

Любовь больше всего ценила логику. Логично делать все, что в твоих силах, чтобы жить вечно. Стать чистой, чтобы достичь вечной жизни, — правильно. Логично. В смерти смысла нет. Смерть для слабаков и трусов. Иногда, чтобы получить желаемое, жертвы необходимы, но для этого есть другие. Она никогда не будет рабочей пчелой. Она рождена быть маткой. Королевой.

Любовь представила мамино лицо. Положила ладонь себе на грудь и сосредоточилась на своем теле. Она чувствовала пульсацию, но не понимала, это бьется кровь в ладони или сердце. Знала только, что сердце ее бьется медленно. Очень медленно. Она была спокойна, потому что знала, что должна сделать.

Любовь поднялась на ноги и пошла через поле. Проводя пальцами по потным коровьим спинам, она лавировала между их массивными телами, гибкая и упругая, словно нимфа, ее шаги по сухой траве были легкими, как перышки. На губах, подобных розовому бутону, играла улыбка, а солнечный свет отражался в волосах цвета воронова крыла, превращая их в жидкий шелк. Она ощущала спокойствие, какого доселе не испытывала; безмятежность, которая освободила ее разум от земных забот, потому что теперь она без тени сомнения знала, что до полного просветления рукой подать. А ее руки подчиняются только ей.

Радостная, как новорожденный жеребенок, Любовь весело доскакала до дома Дядюшки Спасителя. Несколько секунд она стояла на крыльце, восхищаясь очертаниями имен, аккуратно вырезанных на скульптуре ее дяди в человеческий рост. Надежда, которая умела красиво писать, добавляла новые чистые имена каждый раз, когда к общине присоединялся новый человек. Сейчас скульптуру украшали тридцать три имени.

Любовь уставилась на свое имя, которое на скульптуре располагалось на голой груди Спасителя между именами мамы и Смирения. Она посмотрела на мамино имя, потом на имя сестры. В сердце ничего не дрогнуло, она ощущала только жгучую решимость поступить правильно. Она обвела свое имя указательным пальцем, представляя, как кровь, которой оно написано, проникает сквозь кожу в ее вены. Образ вызвал трепет внизу живота. Любовь открыла дверь и бодрым шагом зашла в дом.

Она знала, что ее не приглашали, но в этот конкретный момент ей было все равно. Чувствуя себя свободнее, чем когда-либо, вдохновленная блаженной уверенностью и преданностью, она взлетела по скрипучей деревянной лестнице к кабинету Дядюшки Спасителя, где он проводил много времени, когда не произносил речи или общался с людьми.

Услышав какой-то звук, Любовь остановилась перед спальней Спасителя. Дверь была слегка приоткрыта. Она слышала странный сосущий звук, идущий изнутри комнаты.

Не задумываясь, Любовь толкнула дверь, шагнула внутрь и, разинув рот, уставилась на сцену перед собой.