Произнося эту фразу, Н. И. украдкой бросал взгляды на беспокоившую его компанию.

Девушки выглядели сногсшибательно, не спорили и громко смеялись. Мужчины старались соответствовать, и, если бы не морщины и седина, об их возрасте трудно было бы догадаться. Накачанные в спортзалах мышцы, рваные джинсы молодежного кроя и рубашки в цветочек делали свое дело.

Анна Геннадьевна отвлекла мужа от наблюдений.

– А ты не думал, что это правильно, – сказала она, – что это правильно, друг мой, смотреть свысока на тех, у кого меньше жизненного опыта?

– Ты рассуждаешь, как классическая «училка».

– Очень хорошо, «мистер преподаватель на один день»! – возмутилась она. – А тебе не кажется, что тот семинар, который ты сегодня провёл, ещё не является достаточным основанием для того, чтобы делать какие-либо выводы в области педагогики!

– Ой, ну что ты! – Гаврилов сделал примиряющий жест. – Я вовсе не хотел задевать ничью профессиональную гордость.

Однако Анна Геннадьевна уже оседлала любимого «конька» и продолжала суровым тоном:

– Либеральное отношение к подчинённым, да, вне зависимости от формы, формы подчинения, есть прямое следствие лени руководителя. Авторитаризм же всегда, всегда требует большего количества труда, большей концентрации внимания, больше терпения и усидчивости, и потому далеко не всякий лидер может взвалить на себя эту ношу…

Её тирада была прервана громким, почти истерическим женским смехом и визгом. Один из мужчин, вскочив на ноги, в лицах изображал какую-то забавную сценку. Он прыгал, как козлик, энергично шлёпал себя по ляжкам, потом прогибался назад и оскаливал зубы.

– О, Господи, – вполголоса произнесла Анна Геннадьевна. – Как он старается. Как они все стараются. И как они все несчастны.

– А по-моему, вполне счастливы, – тихо ответил Гаврилов.

– Нет, ты посмотри в их глаза! – продолжала жена. – У них в глазах скука, злость, пресыщенность, но никак не счастье. Они все ведут себя так не по доброй воле, а просто, потому что вынуждены. Ни этим молодым девкам не нужны эти старые мужики, ни мужикам не нужны эти девки. Но первые изображают дурочек, а вторые шутов, надеясь извлечь каждый свою выгоду.

– Они используют друг друга по обоюдному согласию. По-моему, всё честно, – сказал Николай Иванович. – Каждый понимает, что отдаёт и что получает взамен.

– Да никто и не спорит. Честность… честность их намерений не вызывает сомнений, да, ни в коей мере не вызывает, – согласилась Анна Геннадьевна.

Теперь трудно поверить в то, что когда-то, приблизительно через год после свадьбы, ещё до рождения дочери, у Николая Ивановича и Анны Геннадьевны случился разлад.

Они проснулись утром выходного дня и продолжали лежать, отвернувшись в разные стороны: каждый лицом к своей прикроватной тумбочке. Изучая рисунок обоев, Н. И. рассчитывал на то, что жена ещё спит, и старался ровно дышать, опасаясь потревожить её сон. Анна Геннадьевна тоже боялась разбудить мужа. У неё затекла рука, но она не предпринимала никаких попыток изменить положение тела. Каждый внезапно понял, что ему остро необходимо личное пространство и что он чувствует себя свободным от супружеской жизни исключительно до тех пор, пока другой спит.

Через полчаса по едва заметному изменению ритма дыхания Николая Ивановича Анна Геннадьевна догадалась, что он проснулся. Николай Иванович, в свою очередь, услыхав, как шевельнулась супруга, тоже понял, что сон покинул её. После этого им не оставалось ничего иного, кроме как, повернувшись лицом друг к другу, обменяться поцелуями, пресными, словно диетические хлебцы.

«Он больше не любит меня», – подумала про себя Анна Геннадьевна.

«Она больше не хочет меня», – рассудил Н. И.

Они продолжали лежать ещё несколько минут на спине, как игрушечные солдаты в коробке – глаза открыты, руки по швам. Мысли их текли, не пересекаясь.

«Он больше не любит меня, – размышляла Анна Геннадьевна со свойственным ей почти что мужским спокойствием и тут же поправлялась, – то есть любит, конечно, но не так, как хотелось бы мне. Нет в нём искры и восторга, откровенного восхищения мною, какие существовали вначале! Но, согласись, – обращалась она к себе, – нельзя через год требовать от мужчины того, что он давал тебе в первые дни знакомства! Тогда ты была для него словно новый наркотик, и весь тот блеск в его серых глазах можно смело списать на счёт химии юного организма! Ты прекрасно осознавала это, кстати сказать, когда выбирала себе в спутники мужчину, который на десять лет моложе тебя. Его молодость, неопытность и непосредственность стали уже твоим наркотиком, вскружили тебе голову, а теперь – здравствуй, похмелье. Действие дурмана кончилось. И вот мы, как два наркомана, переживающие состояние ломки, вынуждены силою одного только разума убеждать себя, что жизнь и без дурмана прекрасна, что стоит быть вместе и безо всякой химии, просто потому что оба мы порядочные люди с развитым чувством здравого смысла и хотим завести детей. Но к чему тогда секс, не преследующий цели деторождения? Оргазм мне совершенно неинтересен; его я вполне могу достигнуть и без помощи мужчины, поэтому когда муж стремится доставить мне удовлетворение, его действия – суть раздражающий фактор, который хочется немедленно устранить, воскликнув: «Прекрати, дорогой, я сама!»

Внутренний монолог в голове Николая Ивановича развивался совершенно иным образом: «Она больше не хочет меня – начнём с этого, – задал он себе отправную точку. – Когда мы только стали встречаться, она готова была проглотить меня целиком – ей постоянно хотелось и притом немедленно, не нужно было добираться до постылой кровати, мы могли делать это в прихожей, на кухне, в ванной, могли и в подъезде, если не было сил терпеть, в студенческой аудитории, у неё в офисе, в примерочной кабинке – везде, где только настигал нас зуд. Её раскованность, её безумство в постели, её искушённость и сексуальный опыт, никак не соответствовавшие холодности и строгости внешнего вида, кружили мне голову! Мои ровесницы не имели и половины той страсти! Я был влюблён только в неё и способен на безрассудства! Теперь не то, теперь она остыла ко мне, что, впрочем, естественно – ведь страсть не может быть вечной. Но я по-прежнему люблю её, только любовь моя проявляется уже не в преувеличенных восторгах, не в словах, а в том, что я не способен её предать, не способен причинить ей боль и страдание, не способен связать себя с другой женщиной пусть мимолётной и легкомысленной интрижкой. Я весь её – в этом моя любовь».

– Нам, нам надо сходить к врачу, друг мой, да, – заявила наконец Анна Геннадьевна.

– К врачу?! – воскликнул Н. И.

Как и большинство мужчин, он испытывал ужас перед любым медицинским вмешательством и, услышав слово «врач», отчего-то вообразил себе хирурга в резиновых перчатках, залитых кровью.

– К психотерапевту, – поправилась Анна Геннадьевна.

Тогда на месте хирурга ему представился дотошный старичок в очках и с козлиной бородкой, не вызывавший симпатий.