– Вы знаете, Элизочка, – продолжала шептать Регинина, – я нето, что другие, я нисколько не завидую вашему успеху. Ах, когда-то и язаставляла зал томиться от страсти. Конечно, в моем нынешнем амплуа тоже естьпрелесть. Но скажу вам честно, по-дружески, без чего обходиться трудно – такэто без поклонников. Пока играешь героинь, настырные обожатели, преследующиетебя повсюду, как свора кобелей, раздражают. Но до чего же потом не хватаетэтой, простите за вульгарность, собачьей свадьбы! О, вам еще предстоит узнать,что с возрастом чувства – и чувственность, чувственность – не ослабевают, астановятся сильнее. До чего мил и свеж этот ваш Керубино в гусарской форме! Япро Володеньку Лимбаха. Подарили бы мне его, от вас не убудет.

Хоть сказано было в шутку, Элиза нахмурилась. Значит, ужеходят сплетни? Кто-то видел, как мальчишка лезет к ней в окно? Беда!

– Ничего он не мой. Забирайте его себе вместе с саблей,шпорами и прочей амуницией! Простите, Василиса Прокофьевна, повторю роль. А товернется Штерн, будет ругаться.

Она пересела, открыла папку, но тут рядом пристроиласьСимочка Клубникина, начала болтать:

– А Ловчилин Костя сбежал. Говорит, в «Мадрид» сгоняю. Будтобы папку с ролью забыл. Врет, наверно. Он все время врет, ничему нельзя верить.А вы утром куда ходили? Я стучалась, вас в номере не было. Хотела одолжитьстразовый аграф для шляпки, он прелесть, а вы его все равно не носите. Так гдевы были?

Жизнерадостная, ясная, вся насквозь земная, безо всякихизломов и второго дна, Серафима благотворно действовала на измученные нервыЭлизы. В театре редко бывает, чтобы две актрисы не вступали друг с другом всоперничество, а меж ними такого совсем не было. Клубникина с присущим ейздравым смыслом объясняла это просто. «Вы привлекательны для одного типа мужчин,я – для другого, – однажды сказата она. – Вам хорошо даются печальные роли, мневеселые. Ни на сцене, ни в жизни нам делить нечего. Вам, правда, платят больше,зато я моложе». Симочка была милая, непосредственная, немножко жадная до денег,тряпок и безделушек, но в ее возрасте это так понятно и извинительно.

Элиза обняла ее за плечи:

– Выходила пройтись. Рано проснулась. Не спалось.

– Пройтись? Одна? Или с кем-нибудь? – оживленно спросилаСерафима. Она обожала сердечные тайны, романы и всякого рода пикантности.

– Ничего ей не рассказывайте, Элизочка, – сказала подошедшаяКсантиппа Лисицкая. Эта особа не могла спокойно наблюдать, как людипо-дружески, весело разговаривают. – Вы заметили, что наша субретка все время увас что-то выпытывает, подглядывает? Вы давеча отошли, так она в вашу записнуюкнижку нос сунула.

– Что вы врете! – вскинулась Клубникина. Ее васильковыеглаза моментально наполнились слезами. – Как вам не стыдно! Я просто взялаоттуда карандаш, на минутку. Нужно было записать ремарку по роли, а мой сломался!

– Это вы вечно за всеми шпионите, – сердито сказала Элиза«злодейке». – Главное, даже не слышали, о чем разговор, а вмешиваетесь.

Лисицкой только этого было и надо. Она уперлась в бок острымкулаком, встала над Элизой и пронзительно вскричала:

– Внимание! Прошу всех в свидетели! Эта особа только чтообозвала меня шпионкой! Я, конечно, человек маленький, главных ролей не играю,но и у меня есть свои права! Я требую товарищеского суда, как записано в нашемуставе! Никто не имеет права безнаказанно оскорблять актеров!

Своего она добилась. На шум подтянулись все. Но оборонятьсяЭлизе не пришлось, у нее нашлись защитники. Добрейший Вася Простаков сталурезонивать скандалистку. И второй верный паладин, Жорж Девяткин, тоже заслонилдаму грудью.

– В отсутствие режиссера его полномочия осуществляю я! –гордо заявил он. – И попрошу вас, госпожа Лисицкая, не кричать. В уставеимеется пункт и о нарушителях дисциплины во время репетиций!

Ксантиппа немедленно перенацелилась на новую мишень, ей, всущности, было все равно, с кем собачиться.

– А, рыцарь печального образа! Что вы носитесь с лопахинскимтекстом, будто дурень с писаной торбой? Не видать вам этой роли, как своихушей! Потому что вы бездарь! Прислуга за всё!

Девяткин весь побелел от обиды, но и у него, в свою очередь,сыскался защитник. Точнее, защитница. Зоя Дурова вскочила на стул – очевидно,чтоб ее было лучше видно – и что было сил выкрикнула:

– Вы не смеете с ним так! Не слушайте ее, Жорж! Вы гениальносыграете!

Этот отчаянный вопль разрядил атмосферу. Раздался смех.

– Какая пара, загляденье, – пропела довольная Лисицкая. – Выбы сели ему на плечо, милая. И ступайте себе по дворам, по улицам с песней «Мойсурок со мною». Сборы обеспечены.

Она так смешно изобразила, как Дурова сидит на плече уДевяткина, а тот крутит шарманку и поет, что смех стал пуще.

Несчастный ассистент почему-то разозлился не напровокаторшу, а на непрошеную заступницу.

– Кто просил вмешиваться?! – нервно обернулся он. – Лезутвсякие!

И ретировался.

Элиза вздохнула. Жизнь возвращается на круги своя. Всё какобычно. «Теория надрыва» продолжает действовать. Только вот Смарагдова нет…

Ей стало жалко маленькую травести, которая так и осталасьторчать на стуле, только присела на корточки, похожая на нахохлившегосяворобышка.

– Зачем же вы так откровенно, мужчины этого не любят, –мягко сказала Элиза, пересев к Зое. – Жорж вам нравится?

– Мы созданы друг для друга, а он этого не понимает, –тихонько пожаловалась та. – В сущности, я должна была бы вас ненавидеть. Когдавы рядом, все мужчины поворачиваются к вам, как подсолнухи к солнцу. Выдумаете, я не вижу, что мой интерес ему неприятен, даже оскорбителен? Я, хоть иДурова, но не дура.

– Зачем же вы вмешались?

– Он такой гордый, такой несчастный. В нем стольконерастраченной страсти! Я хорошо вижу такие вещи. Мне ведь немного нужно. Я невы, я не избалована. – Зоя оскалила зубы в клоунской ухмылке. – О, моижизненные запросы миниатюрны, а любовные даже микроскопичны. Под стать размеру.– Она, кривляясь, шлепнула себя по макушке. – Мне было бы довольно улыбки,доброго слова – хоть изредка. Я же не из тех, кого любят. Я из тех, кому в видеособой милости позволяют любить. И то не всегда.

Ее было ужасно жалко – некрасивую, щуплую, смешную даже вминуту искренности. Хотя (это в Элизе сказалась профессиональная память) ту жесамую интонацию комикующего отчаяния Дурова, кажется, использовала в ролиГавроша. Актриса – всегда актриса.