Они понуро сидели рядом и молчали, каждая думала о своем.

А потом, после получасового отсутствия, наконец вернулся НойНоевич, и начались чудеса.

К ЧЕРТУ «ВИШНЕВЫЙ САД»!

Давно уже Элиза не видела Штерна в таком приподнятомнастроении. Последнее время он довольно искусно изображал энтузиастическийподъем, но взгляд актрисы не обманешь: она отлично видела, что Ной Ноевичнедоволен, что он терзается, сомневается в успехе новой постановки. И вдругтакое окрыление. С чего бы?

– Дамы и господа! Друзья мои! – воскликнул Штерн, обводяколлег сияющим взглядом. – Чудеса бывают не только на сцене. Сегодня, словно ввоздаяние за нашу утрату, мы получили щедрый подарок судьбы. Посмотрите наэтого человека. – Он широким жестом показал на своего спутника. – Кто это,по-вашему?

– Драмотборщик, – удивился кто-то. – Да мы его сегодня ужевидели.

– Господин Фандорин, Эраст Петрович, – подсказал неизвестнокогда успевший вернуться Ловчилин. Он всегда отличался превосходной памятью наимена.

– Нет, товарищи мои! Этот человек – наш спаситель! Он принеснам фантастически перспективную пьесу!

Девяткин ахнул:

– А «Вишневый сад»?

– К черту «Вишневый сад»! Под топор его, прав ваш Лопахин!Пьеса Эраста Петровича новая, никем кроме меня не читанная! Она во всехотношениях идеальна. По набору ролей, по теме, по сюжету!

– Где вы ее раздобыли, господин драмотборщик? – спросилаРегинина. – Кто автор?

– Он и есть автор! – захохотал Штерн, наслаждаясь всеобщимудивлением. – Я объяснил Эрасту Петровичу, какая пьеса нам нужна, и он, вместотого чтобы искать, сел и – раз-два – сочинил ее сам. В десять дней! Именнотакую, о какой я мечтал! Даже лучше! Это феноменально!

Конечно, поднялся шум. Те, кто был доволен своей ролью в«Вишневом саде», негодовали; другие, наоборот, выражали самое горячееодобрение.

Элиза молчала, с новым интересом приглядываясь к седовласомукрасавцу.

– Хватит спорить, – сказала она. – Когда можно будетознакомиться с текстом?

– Прямо сейчас, – объявил Ной Ноевич. – Я проглядел глазами.Вы знаете, у меня чтение фотографическое, однако это надо воспринимать на слух.Пьеса написана белым стихом.

– Даже так? – поразился Простаков. – В стиле Ростана, чтоли?

– Да, но с восточным колоритом. Как это вовремя! Публика сума сходит по всему японскому. Прошу вас, Эраст Петрович, садитесь на мое местои читайте.

– Но я з-заикаюсь…

– Это ничего. Попросим, господа!

Все захлопали, и Фандорин, подергивая себя за аккуратныйчерный ус, вынул из папки стопку листов.

– «ДВЕ КОМЕТЫ В БЕЗЗВЕЗДНОМ НЕБЕ», – прочел он и пояснил. –Это такое название, в традиции японского театра. Тут у меня некотораяэклектика, что-то взято из кабуки, что-то из дзёрури – старинного театрак-кукол, что-то из…

– Да вы читайте, непонятное после объясните, – нетерпеливоперебил его Штерн, подмигивая актерам: погодите, мол, сейчас ахнете.

– Хорошо. Конечно. Извините. – Автор откашлялся. – Ещеподзаголовок есть. «Пьеса для театра кукол в трех действиях с песнями, танцами,трюками, фехтовальными сценами и митиюки».

– Чем-чем? – переспросил Разумовский. – Последнее слово непонял.

– Это такая традиционная сцена, где п-персонажи находятся впути, – пояснил Фандорин. – Для японца понятие Пути, Дороги имеет важноезначение, поэтому сцены митиюки выделяются особо.

– Всё, больше никаких вопросов! – рявкнул Штерн. – Читайте!

На местах притихли. Никто не умеет слушать новую пьесу так,как актеры, которым предстоит в ней играть.

На лицах появилось одинаково напряженное выражение – каждыйпытался вычислить, какая роль ему достанется. По мере чтения слушатели один задругим расслаблялись, определив свой персонаж. Уже по одной этой реакции можнобыло понять, что пьеса нравится. Редко встретишь драму, где у всякого актераимелся бы эффектный выход, но «Две кометы» относились именно к этому разряду.Амплуа легли очень точно, так что и ссориться было не из-за чего.

Без труда определила свою роль и Элиза: гейша высшего рангаИдзуми. Очень интересно! Петь она умеет, танцевать тем более – слава Богу,заканчивала балетное. А какие можно сделать кимоно, какие прически!

Просто поразительно, до чего она, вроде бы неглупая,пожившая на свете женщина, была слепа! Как могла она не оценить по достоинствугосподина Фандорина? Его седые волосы и черные усы – это так стильно! Он похожна Дягилева с его знаменитой прядью. Или на Станиславского, пока тот не сталбриться. Только еще красивей! И какой приятный мужественный голос! На времячтения заикание совершенно исчезло. Даже жалко – в этом легком дефекте речи,пожалуй, есть свой шарм.

Ах, что за пьеса! Чудо, а не пьеса!

Даже Лисицкая была в восхищении. Еще бы – ей редко выпадаластоль аппетитная роль.

– Браво, Эраст Петрович! – первой воскликнула злюкаКсантиппа Петровна, когда автор произнес «Занавес. Конец». – Новый Гогольявился!

Все вскочили, аплодировали стоя. Кричали:

– Это успех!

– Сезон будет наш!

– Банзай!

Костя Ловчилин всех развеселил, изобразив японский акцент:

– Немилёвись со Станислявским сделяют халякили! – и показал,как взрезают себе животы бородатый полный Немирович и тощий Станиславский впенсне.

Во всеобщем ликовании не участвовал только Девяткин.

– Я не понял, какие роли достанутся нам с вами, учитель, –со смесью надежды и подозрительности проговорил он.

– Ну я, разумеется, буду Сказителем. Уникальная возможностьпрямо со сцены руководить темпом действия и игрой актеров. Режиссер-дирижер,великолепная находка! А вам, дорогой Жорж, достанутся три роли: Первого Убийцы,Второго Убийцы и Невидимого.

Ассистент заглянул в записи, которые он делал во времячтения.

– Но позвольте! Тут две роли без слов, а третья хоть и сословами, но персонажа не видно!