Опустила взгляд.

– Ждан!

Только что вроде бы сидевший напротив меня здоровый вампир валялся на деревянном дощатом полу и корчился от боли. Его кожа из бледной превратилась в болотно-серую. Он стал… он стал такого же цвета, как те, кого он сам называл гулями.

– Ждан! – бросилась на пол и опустилась рядом с ним на колени. Попыталась поддержать ладонью голову парня, который в этот момент даже не открывал глаза. Его красивое лицо перекосило, а волосы полностью почернели.

– Ждан! – выкрикнула еще раз, не зная, что делать. У меня было такое ощущение, что заори я сейчас во все горло, он меня не услышит. – Ждан…

– П… – какой-то звук вылетел из его плотно сомкнутых от тяжелых мучений губ. Что он говорил? Что вампиры не чувствуют боли? Тогда… В таком случае, что же это такое сейчас происходит?

– Ждан…

– П… по… – он с огромнейшим трудом выдавливал каждый звук, выпихивал его из себя. – П… пом…

На букве «м» из его рта что-то вывалилось. Какой-то ком и вязкая жидкость. Мне не было видно, пока я не отклонилась немного, позволив свету от лампочки упасть на эту субстанцию. Я ожидала, что она будет красной, какой должна быть кровь, однако она оказалась черной, настолько черной, какой бывает только гниль.

– Ждан… Я… – глаза тут же намокли. Мне было жаль его, но ничем помочь я не могла. – Я не знаю…

Мои руки затряслись. Кровь или что бы то ни было, еще несколько раз выплеснулось изо рта Ждана, мешая ему говорить и просить о помощи.

Дежавю. Дежавю…

Это уже было…

Было совсем не так давно. С Олесей. Когда она попыталась умереть у меня на руках. Это был самый страшный день в моей жизни, если не считать встречи и знакомства со Жданом. Мою подругу…

Она попала в переплет. Как-то раз идя с автобуса по пустынной тропе… Ночью. Как и я когда-то. Она… На нее напали. Неизвестные, страшные, безжалостные люди. Олеся до сих пор не может вспомнить, сколько их было. Трое… Четверо или пятеро? И это были не только мужчины. В лесу на пустынной дороге компания неизвестных набросилась на нее, силой затащила в лес, подальше от чужих глаз и в шесть или восемь рук разорвали ее одежду. А потом… Потом ее изнасиловали. Изнасиловали настолько страшно и жестоко… Что теперь она оказалась в доме для умалишенных. Медики говорят, что ей стоит поставить свечку в церкви за то, что осталась жива. Вот только… Олеся теперь ждет ребенка.

Моя ладонь под тяжелой головой Ждана взмокла и затряслась, я старалась не дать ему окончательно опустить ее на пол. Во мне плескалась уверенность, что, если отпущу – парень моментально скончается. А тогда… тогда…

Понятия не имею, что тогда. Почему-то я уверена, что в таком случае, моя вселенная закончится. Почему? Как будто стоит Ждану исчезнуть, и эти страшные люди-нелюди с болот поглотят все вокруг. Все живое и неживое.

Я подтянула его голову к себе на колени, и тут же новый сгусток жидкости из его рта, оказался на моих джинсах. Вампира или кем бы он ни был бы, затрясло в лихорадке. Я крепче держала его за голову и убирая всего час назад бывшие шелковыми локоны со лба парня, шептала:

– Ждан, скажи, что я должна сделать… Скажи… Если…

Он не мог. Он так и не открывал глаз. И тогда я сама не заметила, как начала шептать заклинание, слова которого родились в ту самую минуту:

Матушка земля,

Прости за все.

Отец небо,

Не сердись на него.

Пощадите гостя своего.

Пощадите чужеземца,

Не принесшего зла,

А принесшего благо.

Отец всевышний,

Повернись к нам,

Отпусти грехи его,

Отпусти, помилуй.

Гостя сильного,

Гостя страшного,

Гостя, пришедшего защитить нас.

Не жалея жизни своей.

Не жалея молодости своей.

Прости, пощади, исцели.

Аминь. Аминь. Аминь.

Петрозаводск

Психиатрическая больница

Долговязый седой мужчина с очками, такое ощущение, вросшими в его переносицу, вошел в помещение столовой. Он был в белом халате, наброшенном на плечи, прямо поверх синей рубашки в полосочку. Вадим Петрович Узкомырзин трудился главврачом больницы уже более десяти лет. Здесь его знали, уважали и боялись не только пациенты, но и весь рабочий персонал. Узкомырзин славился выдержкой, сдержанностью, а также, наряду с этим чудесными качествами – злопамятностью. Стоило кому-то хоть раз забыть с ним поздороваться или пробегая по коридору, не кивнуть головой в знак приветствия, как в конце месяца можно было с легкостью получить выговор или, того хуже, штраф.

Единственная во всем коллективе, кто еще не успел пострадать от его тяжелого нрава – повариха Анна Степановна. Женщина здоровалась с высоким начальством по десять раз на дню и всегда отдельно ото всех готовила Узкомырзину его любимые блюда, нередко вкладываясь в продукты из собственных денег. Женщина в теле не уступала в весе самому Вадиму Петровичу, обладателю длинных худых ног и большого круглого живота.

– Доброе утро, Вадим Петрович! А я вас как раз жду!

Повариха выскочила из-за прилавка и толкая перед собой служебную тележку, на которой уже стояло несколько тарелок, чашка кофе на блюдце и стакан воды, поспешила в зал. Главный врач направился к своему любимому столику у окна, который никто никогда кроме него не занимал. Именно поэтому на этом столике красовалась белая скатерть, а в центре стояла вазочка со свежими цветами.

Грузный врач уселся на свое излюбленное место, бросил взгляд за окно, где только что хлынул дождь, затянув летнее небо серыми тучами. Со своей стороны мужчина даже не удосужился хотя бы совершить короткий кивок головой в сторону столь старательной работницы, которая, тем временем быстренько расставляла перед ним блюда.

– Ваши любимые оладушки, ровно пять штук. Икра, овощи, все свежее, сама выбирала, везла. Салатик зеленый, лучок, помидорчики. Сливки к кофе. Кофе сегодня отменный, Вадим Петрович. Утром привезли капсулы, такие, как вы любите. Нашему завхозу с трудом удалось их достать – из самой столицы заказывал! Ужом извивался перед поставщиками, но в результате, привез. Все для вас, все для вас, Вадим Петрович.

Сообщив это и отчитавшись о проделанной работе, Анна Степановна, чуть не кланяясь удалилась восвояси, не забыв прихватить с собой тележку. В зале столовой воцарилась тишина, которую нарушал лишь негромкий голос диктора радио. Утреннюю трапезу главного врача нарушать не осмеливался никто. Именно по этой причине, даже при включенном радио, которое тоже звучало лишь для самого Вадима Петровича, и закрытых окнах, можно было услышать пение птиц с улицы.