Однако были и у него недостатки, правда, отнюдь не вампирьейнатуры. Регис был интеллектуалом и обожал демонстрировать это. Была у негораздражающая привычка высказывать баналы и истины тоном и с миной пророка, начто, однако, мы вскоре перестали реагировать, поскольку высказываемыеутверждения оказывались либо действительно истинными, либо звучали как таковые,либо были непроверяемы, что на поверку одно на одно выходило. Зато уждействительно несносной была Регисова манера отвечать на вопросы еще прежде,чем вопрошающий успевал вопрос сформулировать окончательно, а то и до того, каквопрос вообще был задан. Я это внешнее проявление якобы высокого интеллектавсегда считал скорее признаком хамства и невежества, а таковые терпимы развечто в университетской среде да в дворянских кругах, но трудно переносимы вколлективе, с которым день за днем идешь стремя в стремя, а ночью спишь пододной попоной. Однако до серьезных раздоров не дошло, за что благодаритьследует Мильву. В отличие от Геральта и Кагыра, которых, видимо, прирожденныйоппортунизм принуждал подлаживаться к манерам вампира, а порой и соревноватьсяс ним, лучница Мильва предпочитала решения простые и «непретенциозные». КогдаРегис в третий раз ответил на ее вопрос, не дослушав и до половины, она резкообругала его, воспользовавшись словами и определениями, способными вогнать вкраску даже заслуженного ландскнехта. Как ни странно, это подействовало –вампир мгновенно освободился от нервирующей манеры. Из чего следует, что вкачестве самой эффективной защиты от интеллектуального превосходства следуетпринять максимально грубое облаивание пытающегося демонстрировать всепреимущества интеллектуала.

Мильва, мне кажется, довольно тяжело переживала своенесчастье – выкидыш. Я пишу «мне кажется», так как понимаю, что, будучимужчиной, никоим образом не могу себе представить, как воспринимает женщинатакой случай и такую потерю. Хоть я и поэт, и человек пишущий, тем не менее моевышколенное и натренированное воображение оказывается бессильным, и тут ужничего не поделаешь.

Физическую кондицию лучница восстановила быстро – хуже былос психической. Случалось, что целый день, от рассвета до заката, она непроизносила ни слова. Любила исчезать и держаться в стороне. Это всех наснесколько беспокоило. Но наконец наступил перелом: Мильва отреагировала какдриада либо эльфка – бурно, импульсивно и не совсем понятно. Однажды утром онана наших глазах вытащила нож и, не произнеся ни слова, отхватила косу у самойшеи. «Не положено, я не девушка, – сказала она, видя, как у нас отвалилисьчелюсти. – Но и не вдова, – добавила она. – И на том конецтрауру». С этого момента она постоянно была уже такой, как и раньше, –ехидной, кусачей, надутой и скорой на непарламентские выражения. Из этого мысделали вывод, что кризис удачно миновал.

Третьим, не менее странным членом нашей команды былнильфгаардец, не упускавший случая заметить, что он не нильфгаардец. Зовут его,как он утверждал, Кагыр Маур Дыффин аэп Кеаллах…

– Кагыр Маур Дыффин, сын Кеаллаха, – торжественнозаявил Лютик, наставив на нильфгаардца свинцовый стерженек. – Со многим изтого, что я не люблю и, более того – не переношу, мне пришлось смириться в этойуважаемой компании. Но не со всем! Я не переношу, когда мне заглядывают черезплечо в то время, как я пишу! И смиряться с этим не намерен!

Нильфгаардец отодвинулся от поэта, после недолгого раздумьясхватил свое седло, кожух и попону и перетащил все ближе к дремлющей Мильве.

– Прости, – сказал он при этом. – Прошупростить мое нахальство, Лютик. Я заглянул случайно, из обычного любопытства.Думал, ты чертишь карту или производишь какие-то расчеты.

– Я не бухгалтер! – вздыбился поэт в буквальном ипереносном смысле. – И не картограф! И даже если б был таковым, это неоправдывает того, что ты запускаешь журавля в мои записки!

– Я уже извинился, – сухо напомнил Кагыр,устраивая себе лежанку на новом месте. – Со многим я смирился в этойуважаемой компании и ко многому привык. Но извиняться по-прежнему считаю длясебя возможным только один раз.

– А вообще-то, – проговорил ведьмак, совершеннонеожиданно для всех и, кажется, для себя тоже, приняв сторону юногонильфгаардца, – ты стал чертовски раздражителен, Лютик. Невозможно незаметить, что это как-то связано с бумагой, которую ты с некоторых пор принялсяпачкать на биваках огрызком свинчатки.

– Факт бесспорный, – подтвердил вампир Регис,подбрасывая в огонь березовые ветки. – Последнее время наш менестрель сталраздражительным да к тому же скрытным, таинственным и жаждущим уединения. Онет, в отправлении естественных потребностей присутствие свидетелей ему отнюдьне мешает, чему, впрочем, в нашей ситуации удивляться не приходится. Стыдливаяскрытность и раздражительность, вызываемая посторонними взглядами, связаны унего исключительно с процессом покрывания бумаги бисерным почерком. Неужто мыприсутствуем при рождении поэмы? Рапсодии? Эпоса? Романса? Канцоны, наконец?

– Нет, – возразил Геральт, придвигаясь к костру иукутываясь попоной. – Я его знаю. Это не может быть рифмованная речь, ибоон не богохульствует, не бормочет себе под нос и не подсчитывает количествослогов на пальцах. Он пишет в тишине, и, стало быть, это – проза.

– Проза! – Вампир сверкнул острыми клыками, отчего обычно воздерживался. – Уж не роман ли? Либо эссе? Моралитэ? О громынебесные, Лютик! Не мучай нас. Не злоупотребляй… Раскрой, что пишешь?

– Мемуары.

– Чего-чего?

– Из сих записок, – Лютик продемонстрировалнабитую бумагой тубу, – возникнет труд моей жизни. Мемуары, называемые «Пятьдесятлет поэзии».

– Вздорный и нелепый труд, – сухо отметилКагыр. – У поэзии нет возраста.

– Если все же принять, что есть, – добавилвампир, – то она много древнее.

– Вы не поняли. Название означает, что авторпроизведения отдал пятьдесят лет, не больше и не меньше, служению ГоспожеПоэзии.

– В таком случае это еще больший вздор, – возразилведьмак. – Ведь тебе, Лютик, нет и сорока. Искусство писать тебе вбилирозгами в задницу в храмовой инфиме[5] в восьмилетнем возрасте.Даже если ты писал стихи уже там, то ты служишь своей Госпоже Поэзии не большетридцати лет. Но я-то прекрасно знаю, ибо ты сам не раз об этом говорил, чтовсерьез рифмовать и придумывать мелодии начал в девятнадцать лет, вдохновленныйлюбовью к графине де Стэль. И значит, стаж твоего служения упомянутой Госпоже,друг мой Лютик, не дотягивает даже до двадцати лет. Тогда откуда же набралосьпятьдесят в названии труда? Может быть, служение графине засчитывается как годза два? Или это метафора?