– Я, – надулся поэт, – охватываю мысльюширокие горизонты. Описываю современность, но заглядываю и в будущее.Произведение, которое я начинаю создавать, я намерен издать лет через двадцать– тридцать, а тогда никто не усомнится в правильности данного мемуарамзаглавия.

– Ага, теперь понимаю. Если меня что-то удивляет, такэто твоя предусмотрительность. Обычно завтрашний день тебя интересовал мало.

– Завтрашний день меня по-прежнему малоинтересует, – высокомерно возвестил поэт. – Я мыслю о потомках. Овечности!

– С точки зрения потомков, – заметил Регис, –не очень-то этично начинать писать уже сейчас, так сказать, «на вырост».Потомки имеют право, увидев такое название, ожидать произведения, написанного среальной полувековой перспективы личностью, обладающей реальным полувековымобъемом знаний и экспериенции.[6]

– Человек, экспериенция коего насчитывает полвека, –резко прервал Лютик, – должен по самой природе вещей быть семидесятилетнимдряхлым дедом, с мозгом, разжиженным склерозом. Такому следует посиживать наверанде в валенках и попердывать, а не мемуары писать, потому как люди смеятьсябудут. Я такой ошибки не совершу, напишу свои воспоминания раньше, пребывая врасцвете творческих сил. Позже, перед тем как издать труд, я лишь введунебольшие косметические поправки.

– В этом есть свои достоинства. – Геральтпомассировал и осторожно согнул больное колено. – Особенно для нас. Потомукак хоть мы, несомненно, фигурируем в его произведении и хоть он, несомненноже, не оставил на нас сухой нитки, через полвека это уже не будет иметь для насбольшого значения.

– Что есть полвека? – усмехнулся вампир. –Мгновение, момент… Да, Лютик, небольшое замечание: «Полвека поэзии» звучит, намой взгляд, лучше, чем «Пятьдесят лет».

– Не возражаю. – Трубадур наклонился над листком,почиркал по нему свинчаткой. – Благодарю, Регис. Наконец хоть что-токонструктивное. У кого еще есть какие-либо замечания?

– У меня, – неожиданно проговорила Мильва,высовывая голову из-под попоны. – Ну, чего зенки вытаращил? Мол –неграмотная? Да? Но и не дурная. Мы в походе, топаем Цири на выручку, с оружиемв руках по вражеской земле идем. Может так стрястись, что в лапы вражьи попадутэти Лютиковы «мимо арии». Мы виршеплета знаем, не секрет, что он трепач, к томуже сплетник знатный. Того и гляди его арии пролетят мимо. Потому пусть глядит,какие арии карябает. Чтобы нас за евонные каракули случаем на суку неподвесили.

– Ты преувеличиваешь, Мильва, – мягко сказалвампир.

– И к тому же сильно, – отметил Лютик.

– Мне тоже так кажется, – незлобливо добавилКагыр. – Я не знаю, как там у вас, у нордлингов, но в Империи наличиерукописей не считается преступлением, а литературная деятельность не карается.

Геральт скосил на него глаза, с хрустом переломил палочку,которой поигрывал, и сказал вполне дружелюбно, но не без насмешки:

– Все верно, однако на территориях, захваченных этойкультурнейшей из наций, библиотеки подлежат сожжению. Впрочем, не будем обэтом. Мне, Мария, тоже кажется, что ты преувеличиваешь. Писанина Лютика, каквсегда, не имеет никакого значения. Для нашей безопасности тоже.

– Аккурат! – уперлась лучница, усаживаясьпоудобнее. – Я свое знаю. Мой отчим, когда королевские коморники делали унас перепись людей, так ноги взял в руки, завалился в лес и две недели тамотсиживался, носу не казал. Нет уж, где пергамент, там яма, любил он говорить,а кого ныне чернилами записывают, того завтра колесом ломать станут. И верноговорил, хоть и паршивец был, хужее не сыскать. Мнится мне, он в пеклеподжаривается, курвин сын!

Мильва отбросила попону, подсела к огню, окончательновыбитая из сна. Дело шло, как заметил Геральт, к очередной долгой ночнойбеседе.

– Не любила ты своего отчима, думается, – заметилЛютик после минутного молчания.

– Ага, не любила. – Мильва громко скрипнулазубами. – Потому как стервец он был. Када мамка не видала, подбирался илапами лез, рукоблуд паршивый. Слов не понимал, так я однажды, не сдержавшись,граблями его малость оходила, а кады он свалился, так еще шуранула разок-другойногами по ребрам, да и в промежность. Два дни он опосля лежал и кровьюплевался… А я из дому прочь в белый свет дунула, не дожидаючись, пока он вконецоздоровеет. Потом слухи до меня дошли, что помер он, да и матка моя вскоростиза ним… Эй, Лютик? Ты это записываешь, что ли? И не моги! Не моги, слышь, чтоговорю?

Удивительно было, что шла с нами Мильва, странным был факт,что сопровождал нас вампир. Однако же самым поразительным – и в принципенепонятным – были мотивы Кагыра, который неожиданно из первейшего врага сталесли не другом, то союзником. Парень доказал это в Битве на Мосту, когда незадумываясь встал с мечом в руке рядом с ведьмаком против своих соплеменников.Действием этим он завоевал нашу симпатию и окончательно развеял нашиподозрения. Написав «наши», я имею в виду себя, вампира и лучницу, потому чтоГеральт, хоть и дрался с Кагыром бок о бок, хоть и рядом с ним заглянул смертив глаза, по-прежнему не доверял нильфгаардцу и симпатией его не одаривал.Правда, свою неприязнь он старался скрывать, но поскольку он был – я вроде быуже упоминал об этом – личностью прямой как ратовище копья, притворяться неумел и антипатия выпирала из него на каждом шагу словно угорь из дырявой вирши.

Причина была однозначна – Цири.

По воле судьбы я оказался на острове Танедд во времяиюльского новолуния, когда случилась кровавая бойня между верными королямчародеями и предателями, направляемыми Нильфгаардом. Предателям помогали белки,взбунтовавшиеся эльфы и Кагыр, сын Кеаллаха. Кагыр был на Танедде, его послалитуда со специальным заданием – поймать и умыкнуть Цири. Защищаясь, Цири ранилаего. У Кагыра на левой руке шрам, при виде которого у меня всегда перехватываетдух. Болеть это должно было зверски, а два пальца у него и теперь не сгибаются.

И после этого именно мы спасли его у Ленточки, когдасобственные соплеменники везли его в путах на жестокую казнь. За что, спрашиваю,за какую провинность хотели его прикончить? Неужели только за неудачу наТанедде? Кагыр не из болтливых, но у меня ухо чуткое даже на полуслово. Парнюнет еще и тридцати, и, похоже, был он в нильфгаардской армии офицером высокогоранга. Поскольку всеобщим языком он пользуется свободно, а для нильфгаардца эторедкость, постольку, думаю я, то есть предполагаю, в каком роде войск Кагырслужил и почему так быстро вырос. И почему поручали ему столь серьезныезадания. В том числе и за рубежом.