Пряжа… ну, пряжа – это клубок, вечная пряжа на берегупустынных пространств, бесконечный таинственный клубок нашей странной, всеболее и более запутывающейся жизни, и сейчас в заключение этой главы, где шларечь о некоторых мрачных предметах, мне хочется вытащить из клубка этой пряжияркую нитку, дабы сказать, что жизнь все равно прекрасна.

…Наконец-то началась настоящая калифорнийская золотая погода– девяносто пять градусов по Фаренгейту, сильный бриз и сияния. Я вуниверситетской майке, в шортах и беговых туфлях разгуливаю по Эл-Эй запросто,как большинство туземцев, и что любопытно, не подражания ради я так одет, а таквот естественно, вполне машинально присоединился к beautiful people'у.

В маленьком рычащем автомобиле Дина еду за продуктами всупермаркет «Хьюз» на Сансет-бульвар. Еду и думаю о том, как прекрасен день икак хороша рыжая голова в параллельно идущей машине, и о том, как я тут ужеосновательно освоился, а это приятно, и о том, что скоро уже домой, а этоприятно вдвойне.

И вдруг пронзает меня горькая мысль: не видел ни однойголливудской звезды! Как же это так? Ведь и Биверли-хиллз, где они живут, вдвух шагах от нашего кампуса, и до бульвара Голливуд двадцать минут езды, а сне видел ни одной звезды (признаюсь, и звездочки ни одной), если не считатьотпечатков рук и ног перед «Chinese Theater»[22]. Печальнаяистория, теперь не отчитаешься в Москве.

Может быть, нафантазировать? Проще говоря, наврать? Этаспасительная для писателя мысль несколько ободряет. С ней я подъезжаю к «Хьюзу»,паркую «порше», беру проволочную тележку для покупок и вкатываюсь под сводысверхбазара, где, конечно, звучит назойливо-неназойливая ободряющая музыка.

Вижу, по проходу навстречу мне идет, толкая тележку, МарлонБрандо. Ничего тут особенного нет: у него где-то дом неподалеку, а продуктыведь и звездам нужны. Брандо как Брандо – сорокасемилетний красавец в японскомкимоно, волосы завязаны на затылке в стиле пони-тейл. «Каждый день встречался сБрандо, – молнией проносится у меня в голове. – Каждый день, каждыйдень! Много болтали…»

Удача за удачей – там же в супере открываю любимую газету«Midnight» («Полночь», популярная легкомысленная газета, сообщающая светскиеновости и всякие курьезы), а в ней статья об очередном приключении Брандо. «Воткак-то встретились мы с Марлоном, а он мне говорит: «Можешь себе представить,Вася, в какую я попал историю! Снимался я на натуре возле Сан-Диего, а вечерому меня павильон в Эл-Эй. Собачья жизнь, конечно, но что делать, старик? Налогидушат! Короче, не снимая грима, а грим, конечно, преступника, пропади всепропадом, влезаю в самолет. «Ну, – говорю стюардессе, – летим наКубу, дочка?» Вижу, юмора не понимает чувиха, бледнеет, куда-то в темпе линяет.Через пять минут бежит к моему креслу весь экипаж и наряд полиции, ясное дело,с их дурацкими пушечками в руках. Бедные замороченные роботы истэблишмента… Иэти люди отказывают коренному населению нашего континента в его законныхправах! «Вот он! – кричит экипаж. – Пытался угнать самолет на Кубу!»Пришлось мне снять грим. Ну, конечно, тут все разахались. Ах, мистер Брандо,бег, дескать, юр пардон! Ах, мы так счастливы, что вы летите с нами! Нет уж,говорю я этим ребятам, с таким трусливым экипажем я не полечу. Поищу другойсамолет. Как считаешь, старик, правильно я поступил?»

Итак, я встречался с кинозвездами. Почти каждый день болталис Марлоном Брандо. Сколько историй рассказал мне он – можно книгу написать!Вот, например, однажды…

Я выталкиваю свою колясочку из супермаркета на паркинг-лот.Вижу, стоит Марлон Брандо возле своего открытого «ягуара» и читает «Midnight».Читает, улыбается, кимоно и конский хвост треплет сильный океанский бриз.Дочитав до конца собственное приключение, лауреат многочисленных «Оскаров»пожимает плечами и бросает газетку по ветру.

Как перелетная лживая золотая птичка газета набирает высотуи скрывается за верхушками пальм, тонет в сиянии. Пускаю и я свою, вторую,вслед за первой и, когда она скрывается, окончательно утверждаюсь в том, что яежедневно встречался с Брандо возле супермаркета «Хьюз» на Сансет-бульваре. Онуезжал обычно вверх по Сансету, к Биверли-хиллз, а я спускался вниз, кТихоокеанским Палисадам…

Кони все сильнее шевелили ногами, хотя горы становились всекруче. Кавалькада колотила копытами дорогу так, как барабанщик Элвин Джонс бьетсвою установку, когда он в раже. А ночь не кончалась. Она становилась всетаинственней, все прельстительней.

Москвич потерял своего собеседника. Он видел теперь впередилишь согнутые спины в грубых рубашках, а позади наклоненные лица, сжимающиезубами кожаные тесемки шляп.

С каждой минутой ночи кони выносили нас все выше и выше нагребень, а потом они ринулись вниз, увлекая за собой камни, прошлогодний снег,вековечные небылицы. Вскоре они уже пересекли всю холмистую Калифорнию и тогдамедленно, будто бы в киношном замедлении, выплыли на белый как снег пляжКармел.

Москвич глазам своим не верил: Уэйны, Пеки, Куперы и Гейблыспокойно спешивались и отпускали своих коней, а те, спокойно помахивая гривами,уходили в темный океан, а тот спокойно, но с интересом рычал, как будтогигантский зрительный зал перед концертом.

Затем герои вестернов на глазах Москвича спокойно сталипревращаться в других его героев – музыкантов американского джаза. Луч лунысловно прожектор бродил по пляжу, освещая одно за другим лица Дюка Эллингтона иЛуи Армстронга, Кинга Оливера и Каунта Бейси, Чарли Паркера и Стена Кентона,Джона Колтрейна и Орнета Колмена, Дейва Брубека и Джерри Муллигана, Телониуса Монкаи Элвина Джонса…

Все инструменты уже были на пляже: и саксофоны, и трубы, иударные, и пиано. С неуклюжим грохотом пролетел над пляжем древний «дуглас»,голос Глена Миллера громко прошептал оттуда «раз-два-три», и концерт начался.

Что они играли? Москвич не знал. Он был наверху блаженства,на самом верху, он качался на остренькой спице блаженства и чувствовал, что его«типичное американское приключение» близится к счастливому концу. Что онииграли? Быть может, десяток тем сразу? И все это была классика: и «Высокаялуна», и «Маршрут А», и «Вокруг полуночи», и «Караван», и «Бери пятерку»… Ониначинали темы, а потом импровизировали за милую душу каждый по-своему и всеодновременно, но это не было какафонией: Москвич слышал – всех!