Кручу баранку «тойоты» все по тому же Пасифик Коуст Хайвей,то есть по шоссе Тихоокеанского берега. Восточнее, в глубине Калифорнии, естьтри прочерченных по линейке многорядных фривэя, по ним гораздо легче добратьсядо цели, но эта дорога живописнее, хотя и трудна, как все живописные дороги.Крутой уклон, крутой вираж, и сразу крутой подъем, и сразу крутой вираж, а заним сразу крутой уклон и так далее. Очень похоже на дорогу от Новороссийска доТуапсе. Смешно получается, дорога-то красивая, но пейзажем не полюбуешься, еслине хочешь сыграть с высоты в океан, и уж тем более не запишешь в активвпечатления, и впечатления получаются куцые: рифленая поверхность океана, склонс пластами базальта, далекие сосны на гребне, одна из них похожа на самолет…«ограничение скорости»… «сужение»… «обгон запрещен»…

Ужин в ресторане «Натэнэ». Это греческое слово означаетчто-то вроде «не грусти». До грусти ли, когда такой голод! Ресторан висит надобрывом к океану. Выясняется, что это не что иное, как бывший дом ОрсонаУэллса. Выясняется также, что красная крыша, видная в зарослях внизу, покрываетжилище Генри Миллера. Старый чудак, классик модерна, и сейчас там обитает.Вилка с куском стейка замедляет свой путь от тарелки ко рту, начинает слегкаприплясывать.

Ночью делаю остановку в маленьком городке Монтерее, передсном вспоминаю: чем знаменит Монтерей? Да, ежегодные фестивали джаза, да-да, аеще?.. Батюшки, да ведь это же город Стейнбека! Да ведь именно здесь он написалсвой «Квартал Тортилья Флэт»!

Я встречался с Джоном Стейнбеком и его женой Элен в 1964году в Москве. Мы все тогда – Казаков, Евтушенко, Вознесенский – ходили соСтейнбеком и драматургом Эдвардом Олби с приема на прием, такая довольнонелепая «светская» жизнь, но как же еще пообщаться писателям? «Биг Джон» шел поМоскве в невероятно длинном и огромном твидовом пальто, казалось, там, вкарманах, у него большие запасы всего самого необходимого: табак, виски, чернила,бумага, сюжеты, метафоры…

– Для чего человеку пуп? – громогласно спрашивалон и тут же отвечал:

– Если вам ночью захочется поесть редиски, лучшейсолонки не найти!

Иной раз мы останавливались на каком-нибудь ветреном углупод летящим снегом где-нибудь на площади Восстания полшестого.

– Вот мы, Джон, молодые писатели, а вы один из БольшойАмериканской Пятерки, а мы все о мелочах говорим. Расскажите нам, Джон, оХемингуэе. Вы с ним встречались?

– Трижды. Первый раз он заказывал, второй раз я, а втретий по очереди. Нам трудно было говорить, ведь меня интересуют рыбы размеромне больше сковородки.

До сих пор отчетливо вижу большое лицо Стейнбека с морщинамии синими венозными паучками. Он абсолютно укладывался в образ кита американскойлитературы, смотрел на всех с доброй насмешкой и говорил только о пустяках:

– Когда загорелась старая ферма на опушке леса, искры иголовешки с треском стали перелетать через узкий снежный рукав и поджигатьдеревья. Я заметил с дороги, как выскочила из леса волчья семейка, восемьголов, матерые негодяи и несколько щенков. Они увидели скопление машин надороге, слепящие фары, а сзади был загорающийся лес, и тогда они пошли поснежному рукаву между лесом и дорогой довольно гордо, знаешь ли, вполненезависимо и даже с некоторым достоинством, хотя и с зажатыми между ногхвостами.

Позже пришло огорчение – странные вьетнамские приключенияживого классика. Что это, Джон? Мы не совсем понимали…

Несколько лет назад он умер. Горькая невозможная новость –Джон Стейнбек не вязался с «миром иным».

Помню еще одну такую новость, летом 1961 года, когда умерХемингуэй. Он умер в разгар нашей русской любви к нему.

Я тогда еще где-то записал, на каком-то клочке: как жаль,что это произошло в век радио. Не будь радио и телеграфа, новость тащилась бы кнам на парусниках и дилижансах не меньше трех месяцев, и мы бы лишних тримесяца думали, что Хемингуэй жив, а это немало.

Утром в Монтерее я увидел, что горожане хранят память оДжоне и даже извлекают из нее некоторые материальные выгоды. Ныне Монтерейдавно уже не рыбацкий городок, но довольно фешенебельный курорт. Тем не менеевсе причалы, склады и заводы по переработке сардин сохранены. Сохранены иливосстановлены старые надписи. Все вместе это называется Steinbeck Country ислужит туризму: на причалах ресторанчики, бары, в складах стилизованныемини-отели, и магазины сувениров. Все это очень мило и трогательно, аизвлечение выгод – дело тоже вполне нормальное и благородное, память от этогоне ржавеет.

В конце своего пути я снова натолкнулся на след американскойлитературы. Это было в Беркли на все той же знаменитой Телеграф-стрит. Сдрузьями я попал как раз в тот самый зал, где весной 1956 года Аллен Гинзбергчитал свою поэму «Вопль», объявившую миру существование литературы beatgeneration. Слушатели стояли плечом к плечу, а впереди всех, рассказывалидрузья, размахивал руками, словно дирижер, Джек Керуак. Здесь были и другиедрузья Аллена – Ферлингетти, Корсо, Питер Орловски, но Джек был самыйнеистовый. Сорвав с кого-то сомбреро, он стал собирать деньги на вино, и когдашляпа заполнилась, вылетел, быть может, даже и над головами, и вернулся ужеобвешанный оплетенными мексиканскими бутылками.

Бедный Керуак. Жалко Керуака. Никогда не забуду «Джазразбитого поколения», тот дикий кадиллак, которым ребята обколотили все стены вЧикаго. Видимо, что-то гибельное есть в таких вот порывах, в таких вот пролетахнад головами, в дикой спонтанной прозе, которую никак не остановить. Я знал идома таких парней, как Керуак.

Нынешний патриарх битников Аллен Гинзберг лет десять назадприезжал в Москву. Он говорил о наркотиках, о заоблачных Гималаях, пел на урду,позванивал маленькими литаврами из штата Керала, которые постоянно носил ссобой. Все-таки он производил вполне устойчивое впечатление литератора,профессионала шаманского нашего дела, и несмотря на необходимые чудачества, внем виден был вполне надежный и крупный современный поэт.

Странную близость чувствовали мы с американскими писателяминашего поколения. И судьба у нас была разная, и по-разному текла жизнь, но,встречаясь, мы как-то по-особенному заглядывали друг другу в глаза, как будтоискали в них какое-то неведомое общее детство.

Мое первое знакомство с современной американской прозойсостоялось странной ночью осени 1955 года в Ленинграде. Это была ночьнастоящего наводнения, когда вода дошла сфинксам до подбородка. Стоявший тогдана Неве английский авианосец «Триумф» уже начал спускать шлюпки, дабы спасать«и страхом обуялый и дома тонущий народ», но страха не было и в помине, народтонуть, кажется, не собирался, а наоборот, в эту странную ночь по всему Питерурасползлось какое-то чуть-чуть нервное, но бодрое веселье, и всюду были танцы.