не вложил в голову маньяка мыслей о том, что выпускать свою пленницу на волю он не станет ни при каких условиях. Зато его подсознание дошло до этих выводов уже давно. Именно потому он и сидел сейчас, сжигая одежду жертвы, хотя и сам не осознавал своих действий. Его звериное естество уже нашептало ему: одежда девчонке не понадобится. Тем, кто в расчленённом виде гниёт на дне выгребной ямы в подвале, она уже ни к чему.

46.

Катя думала, что так и не найдёт в себе сил подняться на ноги после пережитого унижения. Но холод, тот же проклятый холод, вкрадчивый, словно завистливый шёпот, не дал ей долго сидеть на краю кушетки, поджав под себя ноги, обняв заострившиеся коленки и вжавшись спиной в угол комнаты. По мере того, как от позвоночного столба по её телу распространялась волна холода, ей казалось, что мозг в её голове распухает всё сильнее. Одновременно с тем мысли Кати замедлились, стали вялыми и бессвязными.

Ведомая уже одними только инстинктами, она поднялась на ноги и неторопливо, раскачиваясь из стороны в сторону, прошлась по тесной камере. Тело, не зависящее теперь от головы, казалось ей чужим и до ужаса мерзким. Нескладным, как у кузнечика.

Резь в низу живота подсказала этому телу, что нужно помочиться, и организм незамедлительно отправился к вмонтированному в пол унитазу. Катя не испытала никаких эмоций ни по поводу запаха из выгребной ямы, ни по поводу отсутствия туалетной бумаги. Какое ей дело до этого несуразного куска плоти? С ним может происходить что угодно, к её разуму, чистому и являющемуся вместилищем её личности, это всё не имеет отношения.

«Стоп!» — Катя вскрикнула пронзительно, но ни один звук не сорвался с её губ. — «Стоп! Так нельзя! Этого они и добиваются!»

Мысль о том, как ужасно мало ей потребовалось для того, чтобы опуститься до состояния безвольной куклы, привела девушку в ужас. Подумать только! Не прошло ещё и трое суток — а она уже отказывается от своего тела!

Катя принялась кричать. Она пела песни и выкрикивала матерные ругательства. Звала маму и проклинала похитителей. Но непослушные губы лишь слегка кривились в уродливых гримасах. То, что должно было быть оглушительно громким воплем, превращалось в сиплое хрипение чуть громче комариного жужжания. Слипшиеся в комок лёгкие не расправлялись в полную силу. Сердце стучало медленно и натужно, как погружённое в вязкую жижу. Катин мозг, неожиданно оказавшийся запертым в черепной коробке, истерически отдавал один приказ за другим. Приседай! Вытягивай руки! Делай мельницу! Прыгай!

Сперва ничего не происходило. Как поломанная заводная игрушка, Катино тело кружило по комнате на негнущихся ногах. Её босые ступни до крови царапались о неровности бетонного пола.

Приседай!

С радостным изумлением девушка почувствовала, как дрогнули мышцы бёдер. По ногам, начиная от кончиков расцарапанных пальцев, расползалось, слабо покалывая кожу, тепло. Есть! Есть!

Приседай!

Приседай!

Приседайприседайприседайприседайприседа…

Внезапно прорезался голос, и Катя заорала чужим, хриплым и низким голосом:

— Приседай!

Колени подогнулись, словно её ударили, и девушка, не удержавшись, рухнула назад. На спине и ягодицах появились алые полосы, на которых моментально набухли крохотные бусинки кровавых капель. Но пленница всё равно рассмеялась. Эта, хотя и совсем небольшая, победа будила надежду. Неловко ворочая руками и ногами, как перевернувшаяся на спину черепаха, Катя смогла лечь на бок. Голова гудела от напряжения, губы и язык пересохли.

«Неужели я так ослабла?..»

Скорее усилием воли, чем мышц, девушка заставила себя сесть на полу. Вернулось всё то, от чего она так стремилась сбежать: вонь, боль и страх. Но в то же время отступил холод, почти уже добравшийся до сердца, и от этого её мягкой волной накрыл восторг, близкий к эйфории. Холод почти добрался до сердца!

— Да я почти что Кай! — выкрикнула Катя и громко расхохоталась.

Её резкий, грубый смех всё звучал и звучал, а пленница никак не могла остановиться. Уже заболело между рёбер, а перед глазами поплыли разноцветные круги, а Катя всё хохотала, всхлипывая и подвывая. Наконец, воздуха у неё в лёгких не осталось вовсе, и она забилась на полу, хрипло дыша.

— Кай… — в последний раз выдохнула Катя. — Кай…

Голова кружилась так сильно, что вставать в полный рост Катя уже не решалась. Истерика мало-помалу улеглась. С трудом поднявшись на четвереньки, девушка поползла к миске возле входа. Разварившаяся гречка, мягкие куриные кости и мутный бульон. Давно, сто или триста лет назад, или когда там у неё ещё не отняли нормальную жизнь, она бы и не посмотрела на это варево. Теперь же она пожирала его, жадно зачёрпывая грязными руками и с удовольствием чувствуя, как в животе зреет комок благословенного тепла.

«Я буду жить…» — думала девушка, перемалывая зубами липкие куриные кости. — «Буду жить, буду жить, буду жить…»

Она уже понимала, что не сможет выбраться из подвала, ничем не пожертвовав. Больше того, она уже была готова практически к любым жертвам ради своей свободы. И в её голове, на фоне повторяющегося «буду жить» и острого наслаждения от того, что в тело возвращается жизнь, зрел план. Не план гордого и шумного побега. От такого она отказалась быстро. Теперь, пробыв в камере достаточно долго, она понимала, что унижение — не самая большая цена, которую можно заплатить за освобождение.

47.

Андрей Семёнович пришёл в себя, всё так же сидя на табуретке перед давно погасшей печкой. Трусики пленницы он всё ещё стискивал в кулаке, и они насквозь промокли от впитавшегося в них пота. Сердце мужчины судорожно сжалось, и забилось учащённо, как это бывает у всех, кто проснулся куда позже, чем планировал.

Маньяк всю свою кровавую карьеру нерушимо соблюдал одно правило: никогда не спускаться к пленникам при свете дня. Весной и осенью он следовал ему без проблем, ведь длинные и тёмные дождливые ночи позволяли перемещаться по своему двору никем не замеченным, и при этом высыпаться. Зимой с этим было бы ещё проще, но в холодное время года Андрей Семёнович никогда никого в подвале не держал из опасения, что снег выдаст его. Да и иррациональное чувств, что в морозном воздухе крики станут слышны на поверхности, не покидало. Это не мешало ему совершать убийства в лесу и возле железнодорожной насыпи, бросая тела прямо на месте расправы. Но удовольствия это не приносило, слишком уж всё происходило быстро и нелепо.

Летом же он с одной стороны спокойнее всего спускался в подвал, с другой — с трудом соблюдал график питания пленников. Времени на сон