Мне уже давно хотелось познакомиться с ним. Весь этот день янапряженно работал, и мне показалось настоящим чудом, что в кафе появилисьСкотт Фицджеральд и великий Данк Чаплин, о котором я никогда не слыхал, нокоторый теперь стал моим другом. Скотт говорил не умолкая, и так как его словасильно меня смущали-он говорил только о моих произведениях и называл ихгениальными, — я вместо того, чтобы слушать, внимательно его разглядывал. Понашей тогдашней этике похвала в глаза считалась прямым оскорблением. Скоттзаказал шампанское, и он, Данк Чаплин и я распили его с кем-то из малодостойныхличностей. Данк и я , вероятно, слушали речь Скотта не слишком внимательно-этобыла самая настоящая речь, — а я продолжал изучать Скотта. Он был худощав и непроизводил печатления здоровяка, лицо его казалось слегка одутловатым. Костюмот братьев Брукс сидел на нем хорошо, он был в белой рубашке с пристежнымворотничком и в гвардейском галстуке. Я подумал, не сказать ли ему прогалстук-ведь в Париже жили англичане, и они могли зайти в «Динго», двое дажесейчас сидели здесь, — но потом подумал: «Ну его к черту, этот галстук».Позднее выяснилось, что он купил галстук в Риме.

Глядя на него, я почти ничего не открыл для себя, крометого, что у него были красивые, энергичные руки, не слишком маленькие, а когдаон сел на табурет у стойки, я заметил, что у него очень короткие ноги. Будь унего нормальные ноги, он был бы дюйма на два выше. Мы допили первую бутылкушампанского, принялись за вторую, и красноречие Скотта начало иссякать. Мы же сДанком почувствовали себя даже лучше, чем до шампанского, и было очень приятно,что речь подходит к концу. До тех пор я полагал, что сокровенная тайна о том,какой я гениальный писатель, известна только мне, моей жене и нашим близкимзнакомым. Я был рад, что Скотт пришел к тому же приятному выводу относительномоей потенциальной гениальности, но я был рад и тому, что красноречие его сталоиссякать. Однако за речью последовали вопросы. Речь можно было не слушать иразглядывать его, а от вопросов спасения не было. Скотт, как я вскоре убедился,полагал, что романист может узнать все, что ему нужно, от своих друзей изнакомых. Вопросы он ставил в лоб.

— Эрнест, — сказал он, — вы не обидитесь, если я будуназывать вас Эрнестом?

— Спросите у Данка, — сказал я.

— Не острите. Я говорю серьезно. Скажите, вы спали со своейженой до брака?

— Не знаю.

— То есть как не знаете?

— Не помню.

— Но как вы можете не помнить таких важных вещей?

— Не знаю, — сказал я. — Странно, не правда ли? — Это болеечем странно, — сказал Скотт, — Вы должны непременно вспомнить.

— Извините, не могу. Жаль, не правда ли?

— Оставьте вы эту английскую манеру выражаться, — сказал он.— Отнеситесь к делу серьезно и попробуйте вспомнить.

— Не выйдет, — сказал я. — Это безнадежно.

— Ну хоть попробуйте.

Его похвалы обходятся довольно дорого, решил я. И подумалбыло, что он ко всем новым знакомым обращается с подобной речью, но потомотказался от этой мысли: я видел, как он вспотел, пока говорил. На его длинной,безупречно ирландской верхней губе выступили мелкие капельки пота, — тогда яотвел глаза от его лица и прикинул длину его ног, которые он поджал, сидя на табуретеу стойки. Теперь я снова посмотрел ему в лицо, н вот тут-то и произошластранная вещь, о которой я упомянул вначале. Пока он сидел у стойки с бокаломшампанского, кожа на лице его как бы натянулась, так что одутловатость исчезла,потом натянулась еще сильнее, и лицо стало похоже на череп. Глаза ввалились иостекленели, губы растянулись, краска отхлынула от щек, и они сталигрязно-вескового цвета. Это не было игрой моего воображения. Его лицодействительно превратилось в череп или маску, снятую с покойника.

— Скотт, — сказал я. — Что с вами?

Он не ответил, лицо его осунулось еще больше.

— Надо отвезти его на пункт первой помощи, — сказал я ДанкуЧаплину.

— Незачем. Он вполне здоров.

— Похоже, что он умирает.

— Нет. Это его так разобрало.

Мы усадили его в такси, и я очень беспокоился, но Данксказал, что все в порядке и беспокоиться нечего.

— Он, наверно, совсем оправится, пока доберется до дома, —сказал он. Так, видимо, и было, потому что когда через несколько дней явстретил его в «Клозери-де-Лила» и сказал, что мне очень неприятно, чтошампанское так на него подействовало, — возможно, мы слишком быстро пили заразговором, — он сказал:

— Не понимаю. Какое шампанское? И как оно иа меняподействовало? О чем вы говорите, Эрнест?

— О том вечере в «Динго»,

— Со мной в «Динго» ничего не случилось. Просто мне надоелиэти омерзительные англичане, с которыми вы там были, и я ушел домой. — При вастам не было ни одного англичанина. Только бармен. — Ну что вы делаете из этогокакие-то тайны? Вы знаете, о ком я говорю.

— А, — сказал я и подумал, что он вернулся в «Динго» позднееили на другой день. Но тут я вспомнил, что там действительно было двоеангличан. Он был прав. Я вспомнил. Да, они действительно там были. — Да, —сказал я. —

Конечно.

— Эта якобы титулованная грубиянка и этот пьяный болван сней. Они сказали, что они ваши друзья.

— Это правда. И она действительно бывает иногда груба. — Вотвидите. Ни к чему делать тайны, если кто-то просто выпил несколько бокаловвина. Зачем вам это нужно? Я от вас этого не ожидал. — Не знаю. — Мне хотелосьпеременить тему разговора. Но тут я вспомнил: — Они наговорили вам грубостейиз-за вашего галстука? — Почему они должны были говорить мне грубости из-замоего галстука?