тишине тайны времени и материи. Тайны, о которых догадывался Эйнштейн, но доподлинно знал только Колтрейн. Так что, если ты не понимаешь, что конкретно ты сотворил во второй, ну или в пятый день своего творческого порыва, найди и послушай. Начни с Blue Train.

А есть тишина Чета Бейкера. Миг, когда вместе с мелодией замирает не только время, но и материя. Замирают и, открыв рот, пристально следят, как великий мастер грусти опускает свою трубу. Ну, если, конечно, у времени и материи есть рот.

А вот ту мою тишину пока никто не сыграл. Ну, те минут пять охренения, когда я пялился на Дашин конверт. Наверное, так звучит пресловутый хлопок одной ладонью.

Мне кажется, эти пять минут я реально в тебя верил. И в то, что ты есть любовь и что пути твои неисповедимы. Вот стоял тупо с письмом в руке и верил. Или стоял с письмом в руке и тупо верил. Похоже, вера — это просто степень охренения, ну или ищущий да обрящет, если тебе так привычнее.

И ты знаешь, мне даже понравилось. В смысле — верить. Тихо как-то, спокойно. Наверное, так медведь забирается в берлогу зимой и верит, что весна все-таки придет. А с ней райские кущи, желуди, мед и игра на арфе. Но это все будет потом — а пока верь и соси лапу.

Не знаю, как тебе, Господи, но мне даже жаль, что эти пять минут моей веры в тебя так быстро закончились. Помнишь, у БГ: я стрелки сжал рукой, чтоб не кончалась эта ночь? Беда том, что это была не ночь, а день, причем рабочий.

Мой начальник быстро и точно поставил диагноз моей вере: ты что — охренел совсем? Рабби уже ждет письма! В общем, Мордехай Пинскер явно знал толк в хлопке одной ладонью. Я едва успел спрятать письмо Даши. Остальные отдал тебе — ну то есть рабби, чтобы он отдал их тебе. Короче, сами разбирайтесь.

Знаешь, как называлась автобиография Чета Бейкера? «Похоже, у меня были крылья».

Похоже, что в тот момент они у меня тоже были. Я выскочил из своего подвала, забился в какой-то угол и дрожащими крыльями распечатал конверт.

Чет Бейкер заиграл великую «Не для меня». Время и пространство остановилось.

Ты знаешь, что автобиография Чета так и не была дописана? И что она была издана только через десять лет после его смерти? Тринадцатого мая 1988 года Бейкер выбросился из окна гостиницы…

У меня в руках лежал пустой лист бумаги. Обратного адреса тоже не было.

Похоже, у меня были крылья… Видимо, прыгая из окна, Чет в это верил.

Тишина Чета Бейкера

Вера Чета Бейкера разбилась о грязную мостовую Амстердама, где его и нашли через несколько часов. Моя же — о девственно чистый листок бумаги. В случае с Четом ты, Господь, действовал более милосердно.

Я держал этот листок в руках — точнее, держался за него, чтобы не упасть, — а надо мной, над почтой, над всем Иерусалимом звенела тишина Чета Бейкера. Та самая, от которой останавливаются кровь и время.

Начальнику Мордехаю срать было на Чета и его тишину. Евреи вообще не выносят тишину, чистоту и ничего не делающих подчиненных. Голос Мордехая, гармоничный, как стон деревяшки, в которую вгоняют шуруп мощным шуроповертом фирмы Bosh, втянул меня за собой в воронку действительности: ты таки охренел? Я растерянно огляделся: тишина испуганно спасалась в закоулках Иерусалима, бережно пряча эхо трубы Чета Бейкера. Вот бы узнать, что играл Чет перед прыжком к Богу. К Богу, которого нет. Ну или к тому Богу, который в последний момент обернулся заплеванной мостовой.

Мулла с минарета голосом Фредди Меркьюри продублировал Мордехая: ты что, охренел? — только по-арабски. «Это ты охренел», — ответил я всем троим: Мордехаю, мулле и тебе. Причем тебе — в первую очередь. Вы промолчали. Все трое. Я выскочил на улицу и еще раз перечитал чистый лист. А потом пошел пить с тишиной Чета Бейкера.

Хорошо, хоть жареной мойвой не пахнет

Бар, куда меня занесло, был необычный. Хотя в тот момент для меня было главное, что он просто был. Интерьер я потом уже рассмотрел — после двух двойных, когда уже мог смотреть. На доске у входа мелом было написано: «Блюдо дня — алкоголь». Евреи не умеют пить, но продавать алкоголь у них получается. Точнее, евреи ничего не умеют, но продавать у них получается все. Когда-то мой покойный босс придумал слоган: «Бросать пить в такое тяжелое время для страны — глупо. Глупо и подло». Я часто видел потом этот лозунг (у нашей страны — все времена тяжелые), но придумал его мой босс. Наверное, из него получился бы хороший спичрайтер, если бы его не убили и если б он знал, что такое спичрайтер. Возможно, из моего босса даже еврей получился бы. А это еще сложнее, чем спичрайтер.

У босса — из которого мог бы получиться и неплохой еврей, и неплохой спичрайтер, — так вот, у него в баре стоял «Стейнвей», на котором я играл, а босс трахал девок. Здесь тоже стоял рояль, на котором, слава богу, никто никого не трахал. Зато какой! Когда-то черный, а сейчас от руки покрашенный белой краской. Грубой кистью, размашистыми мазками. Такой Майкл Джексон после не вполне удачной операции по осветлению кожи. Говорят, что, когда Сергей Пенкин — ну, тот самый, что Fillings чуть ли не лучше всех в мире поет, — так вот, когда Пенкин со всеми своими четырьмя октавами работал дворником ради дворницкой, у него всю эту его дворницкую занимал вот такой же покрашенный белой краской рояль. За которым он ел и на котором он спал. Или под которым. Другого места там не было. А в баре места хватало — бар вообще был совершенно пуст, и никто не мешал мне пить и задавать тебе вопросы. Почему ты не спас Чета Бейкера? Какого черта Даша писала тебе? Вы что — с ней знакомы? И какого же черта она писала тебе, а не мне? Твоего номера я не знал, поэтому позвонил Даше. Она не взяла трубку. Как и предыдущие пять миллионов раз. И вот тогда я стал пить. Спиртное было как кислород. Граммов через двести я уже смог снова дышать. В общем, я дышал и пил. По-настоящему. Уже не как еврей, а как нормальный человек. Бармен после пятого моего знака