«повторить» молча принес бутылку и оставил ее на столе. Я же говорю — евреи умеют продавать алкоголь. Кстати, я думаю, что если ты и впрямь создал этот мир, то сначала сотворил виски, потом — односолодовый виски, а уж потом все остальное. Пять дней ты набирался вдохновения; затем, основательно вдохновившись, быстренько создал мир и пошел отдыхать. Ну как отдыхать — пить в только что созданный тобой бар. А, ну еще потом ты создал скидочные и накопительные карты в барах. На этом сотворение мира окончательно завершилось.

Кстати, ближе к концу бутылки бар начал заполняться людьми. От людей пахло людьми. А еще тоской и почему-то жареной мойвой. К началу второй бутылки мне оформили накопительную карту в баре, а какая-то троица уже сидела за моим столиком и пила пиво «Маккаби». Ты когда-нибудь это пил? Это еврейское пиво и главное доказательство того, что евреи ничего не умеют. Ну, кроме умения продавать. В том числе и пиво, которое продать невозможно. Человека, рискнувшего взять это пойло в рот, надо сразу отправлять в рай. Он уже вполне настрадался. А тех, кому это пиво еще и нравится, — в ад. Кстати, если у тебя в аду исправляются — то им надо в какой-то другой ад. Этим уже ничего не поможет.

И вот трое таких людей уселись за мой столик и громко пахли мойвой. Такой филиал ада. Но они еще и разговаривали, окончательно убивая тишину Чета Бейкера. Первый Маккаби, в шлепках и брекетах: человек имеет сорок шесть хромосом. На две меньше, чем картофель. Второй Маккаби, печальный и лысый: а у свиньи и апельсинов — поровну. Третий молчал. Зато у него была татуировка Микки Мауса на бицепсе, круглом, как апельсин, у которого одинаковое количество хромосом со свиньей. Пришлось бежать. Спасаться. От свино-апельсиновых хромосом и тоски, пахнущей мойвой. От себя. И от приближающейся со скоростью свободного падения мостовой Амстердама. В общем — от тебя. Вот так и бегу до сих пор. Скоро финиш. Через три часа и пятьдесят восемь минут, даже меньше. Хорошо, хоть жареной мойвой не пахнет.

Невозможно убежать от тебя, особенно если тебя нет

Говорят, что убежать от себя невозможно. Еще сложнее убежать от тебя, особенно если тебя нет. Просто непонятно, куда бежать — тебя же нигде нет. Быстро устаешь, словно Ежик в норштейновском тумане: «Я Ежик, я упал в реку, и пусть она меня несет». Кто-то невидимый спас тогда Ежика. Это был ты? Или это Норштейн? Он, кстати, похож на Бога. Даже больше, чем ты. Если ты вообще есть. Он — седой такой, с бородой, глаза добрые. Еврей опять же. Ты, я надеюсь, тоже: и добрый, и еврей. Ну да скоро узнаю. И про тебя, и про Ежика.

Помнишь, у БГ: возьми меня к реке, положи меня в воду? Та древняя его песенка «Искусство быть смирным»? Ну, тогда еще Гребня обвиняли, что он позаимствовал текст у Talking Heads? А БГ благодушно утверждал, что, во-первых, не позаимствовал, а спиздил; а во-вторых, Talking Heads сами сперли эти строчки из негритянских блюзов, а те, в свою очередь, украли это из псалмов Давида. Ну а царь Давид — у тебя. Вот только тебя нет. И убежать от тебя невозможно. Да и времени нет. На часах 20:03. Осталось три часа и пятьдесят семь минут.

Искусство быть смирным

В тот день я и не пытался никуда убежать, это река сама вынесла меня к роялю.

К белому. То есть к черному, выкрашенному белой краской. В баре, среди людей, пахнущих жареной мойвой, он смотрелся как та лошадь, явившаяся Ежику с Норштейном: странно и нежно.

Последний раз я играл еще в прошлой жизни — в России. До, Даша. Станция метро «Сокол», вниз по эскалатору, осторожно, двери закрываются, следующая станция «Тахана Мерказит». В Иерусалиме сажусь за черно-белый рояль — продолжаю с той же ноты, но уже в миноре: до, Даша. Путешествие из до-мажора в до-минор. До, Даша. Зарыться в клавиши, погрузиться в блюз. После второго квадрата исчезнет запах мойвы, потом придет похожий на Бога Норштейн, послушает и молча уйдет в туман иерусалимского пекла. До, Даша.

До сих пор интересно, что же я играл тогда. Кто-то заботливо подливал мне виски, и я, не отрываясь от клавиш, играл где-то еще граммов четыреста пятьдесят. Все было как в тумане, этот туман заползал в мой бокал, окрашивая виски нотками тайны и абсурда. Ярко выраженное норштейновское послевкусие.

Говорят, что Кит Джарретт не играет на клавишных, а молится. Я не Джарретт, я так не умею. Впрочем, так, как Кит, — никто не умеет. Слушать Джарретта — это все равно что смотреть на пламя костра. Завораживает. Особенно если этот костер горит в концертном зале Кёльна. Впрочем, Кит и в Бремене, и в Лозанне, и в Ла Скала сжигает себя ничуть не хуже. А еще Джарретт не выносит, когда зрители кашляют, кричат, — может взять и уйти со сцены. И это правильно. Ведь самое важное — не играть, а слушать. Играть-то каждый умеет. Даже я. В тот день меня слушали. До, Даша. Сквозь туман я увидел губы. Потом глаза. Потом губы улыбнулись. Потом что-то сказали. Я ничего не понял, но голос был очень знакомый. Потом рука взяла мою руку и повела из бара. Судя по нежности и в то же время твердости — именно эта рука подливала мне виски, пока я играл. Мы прошли мимо огромной каменной колонны, лежащей на земле, и куда-то пришли. А там, куда мы пришли, я наконец увидел, что к руке прилагается очень красивая женщина. Как Paint My Heart Red Кита Джарретта. Потом я понял, что она привела меня в гостиницу. Джарретт любит импровизировать — и она начала раздеваться.

— Мы знакомы? — тупо спросил я.

Она покачала головой и осталась в одном белье. Красивом. Кружевном. Как Paint My Heart Red Кита Джарретта.

— Мне знаком твой голос. — Я продолжал упорствовать в своем идиотизме.

— Это возможно, — согласилась она, снимая лифчик.

— Ты мой внутренний голос? — попытался пошутить я.

Она усмехнулась.

— Моя совесть?

— Круче, — ответила она, отбрасывая трусики. — Я — голос оператора мобильной сети.

Абсолютно голый голос оператора мобильной сети произнес: «В настоящий момент абонент не доступен. Пожалуйста, перезвоните позже». Я слышал это, наверное, тысячу раз, когда пытался дозвониться до Даши. Нет, больше. И я ненавидел этот голос. Я ненавидел этот голос, но