молчал, когда речь заходила о них). Он принёс газ на автомобильную стоянку, где периодически ночевал вместе с Шабалиным в брошенной, но открытой легковушке. Они потихоньку стравливали содержимое баллона и дышали, получая лишь им одним понятный кайф. В какой-то момент чересчур взрослый, но уже ничего не соображающий Никита решил закурить прямо в машине и достал зажигалку…

То, что увидел дежурный хирург при поступлении, было типичной травмой от короткой вспышки огня в замк нутом пространстве. Опалённые губы, отсутствующие брови и ресницы, слёзы из глаз, красные лица и шеи, лопухи эпидермиса, свисающие с кистей. Сильнее пострадал Новиков, который и организовал эту вспышку. Шабалин, сидя справа, на водительском сиденье иномарки, каким-то чудом сразу вывалился наружу. Пострадал он в основном левой стороной – лицо и кисть, потому что Новиков, находясь в гипоксии, замешкался, дал немного разгореться правому рукаву и только потом выпрыгнул из машины.

Недавно прошёл дождь, и мокрая трава, в которую они упали, сразу погасила их одежду. Сторож увидел огонь, прибежал с собакой, огнетушителем и металлическим прутом, чтобы разогнать непрошеных гостей, но, увидев двух пацанов в дымящихся рубашках, облил салон машины и мальчишек струёй пены и вызвал им «скорую».

В ожоговом отделении пацаны назвали только свои имена и возраст. Насчёт родителей и адресов они молчали как рыбы, только Шабалин виновато улыбался и пожимал плечами, словно не понимая, кто такие эти самые родители. Через сутки после того, как их госпитализировали и об этом было доложено в местный РОВД, объявилась тётка Новикова, у которой мальчишка находился под опекой. Она с ходу принялась требовать справку о том, что племянник находится на лечении – очень уж хотелось получить за это какие-то дополнительные деньги и оправдаться перед органами опеки.

Больше всего её интересовали обстоятельства, при которых мальчишки пострадали.

– У меня ещё трое детей, – размахивая руками, твердила тётка. – И тут такой подарок. Доплачивают за опекунство не так уж и много, чтобы я про своих забыла и в этого вкладывалась! Жаль, сестры в живых нет уже, а то бы высказала ей за всё! Из дома тащит, ворует для своего друга-дурачка. Думаете, газовый баллон – это единственное, что он спёр?

– Я думаю, что… – начал было Добровольский, но ему не дали договорить.

– А кулон серебряный? – нахмурилась тётка, шагнув вплотную к Максиму. Он ощутил от неё запах несвежего борща и немного отклонился назад. – Кулон унёс и продал. И не сознаётся, гад! У среднего моего сына для своего дебила кофту стащил! И всё молчком, молчком, только смотрит как волк и сопит!

Добровольский не хотел общаться с ней на эти остросоциальные внутрисемейные темы, но деваться было некуда. Она прижала Максима к стене возле каталки и буквально вколачивала в него свои вопросы, на которые у неё был только один и довольно однобокий ответ – во всем виноваты Никита и его мать, которая умерла.

Выручил Максима Лазарев. Он вышел в коридор с каменным лицом, посмотрел на тётку Новикова и сказал:

– Справку возьмёте у завстационаром. Если вопросов больше к доктору нет, то выходите на улицу, потом через арку к центральному входу и там разбирайтесь. Максим Петрович, прекращай это собеседование. Нам есть чем заняться.

Добровольский боком выскользнул из своей ловушки и пошёл куда глаза глядят, завернув в первую попавшуюся палату. Внутри он сделал вид, что забыл, зачем зашёл, посмотрел пристально на пациентов, на часы, покачал головой и решив, что полностью оправдал свой непонятный визит, выглянул в коридор.

Там уже было пусто. Лазарев вышел на стоянку покурить, тётка за ним следом – она сразу же поняла, что с заведующим отделением разговаривать бессмысленно, и направилась за нужной справкой. Пацаны к ней не вышли. Встречаться с опекуншей Никита желанием не горел, а приветливый Шабалин поступал так, как хотел Новиков. Не идём – значит, не идём.

Но свято место пусто не бывает – и мальчишки нашли толику материнского внимания у Любы Марченко. Добровольский сразу подумал, что она достучится до детских сердец, – так и вышло. Уже через пару дней Марченко проводила довольно много времени в палате у детей, принося им из магазина сладости и выручая в бытовых мелочах, всё-таки у Новикова обе руки были забинтованы, а просить Шабалина помочь с ложкой и обедом было чревато ещё одним ожогом, на этот раз от горячего супа. Она вместо санитарок перестилала им постели, кормила Новикова с ложки. Порой Максим видел, как она плетёт им из капельниц каких-то рыбок и чёртиков, а Шабалин смотрит за её руками, словно за волшебством, и радуется фигуркам.

Никита поначалу отказывался от всякой помощи, но уронив пару раз ложку из забинтованных пальцев на пол, смирился. Люба поговорила с ним тихо, но довольно настойчиво – и в итоге у неё все получилось.

– Максим Петрович, – обратилась Марченко к Добровольскому в перевязочной, – после операции я смогу нормально ходить или опять придётся в кресло пересаживаться на время?

Доктор внимательно посмотрел на грануляции, потом ей в глаза и ответил:

– Донорские повязки присохнут сильно. Как корка. Многим это мешает ходить.

– А можно тогда меня чуть попозже прооперировать? Просто если я ходить не смогу, Новиков без меня с голоду умрёт. Гена его вряд ли сможет покормить. Может, через неделю?

– Будете к ним в гости на кресле приезжать. Грануляции не ждут, Любовь Николаевна, – покачал он головой. – Один или два дня погоды не сделают никому. А если протянуть на неделю или больше – придётся с гипергрануляциями бороться.

Он понимал, что с большой вероятностью ни с чем бороться не придётся – раны начнут заживать сами, превратятся в разрозненные островки, закрывать которые донорскими лоскутами станет чисто технически неудобно. Но он помнил – от операции до выписки домой десять дней, а если оставить как есть, то лечение затянется на неопределённый срок. Пациентку с ВИЧ-инфекцией было бы неплохо отправить домой как можно быстрей.

Люба изменить решение доктора не могла и смирилась. Добровольский напомнил, что завтра с утра у неё голод, потому что перед наркозом есть нельзя.

– Если решите самостоятельно отменить операцию и позавтракаете, чтобы лишний раз Новикову кашу дать, – выпишу без разговоров, – сурово сказал Максим, стоя уже в дверях перевязочной. – И мне не нравится, что я слишком часто вынужден делать вам подобные внушения. Сначала за курение, теперь вот… за социальную поддержку. – Он не смог подобрать нормальных слов и выдал канцеляризм, от которого самому стало смешно. – Короче, завтра делаем операцию, садитесь в кресло – и уж как получится.