– Матушка, – сквозь слезы проговорила Маша, – я… ох, мнедурно!

Она поперхнулась. Проворная камеристка успела выхватитьиз-под кровати фарфоровый ночной сосуд и пригнуть к нему голову молодойдевушки, прежде чем ее снова обильно вырвало.

Елизавета покачнулась и тяжело опустилась на табурет, оченькстати оказавшийся рядом. Теперь уже нельзя, невозможно было гнать от себясмутные подозрения, промелькнувшие у нее, еще когда они с Машею выскочили изперепачканной кареты. Нет, ах нет, не может быть!..

«Будь проклят Григорий! Вот участь моего ангела!»

Мельком взглянув на ее враз осунувшееся лицо, старая графиняСтроилова схватила под локоть Данилу и в мгновение ока вытолкала его за дверь,заботливо прикрыв ее. Потом подошла к Маше, обессиленно откинувшейся наподушки, обменялась быстрым взглядом с хорошенькой субреткою, обтиравшейбледное, покрытое каплями пота лицо девушки. Наконец, взяв Елизавету за руку,мягко и деликатно проговорила по-французски:

– Pardonnez-moi ma franchise… [25] – И почему-то ужепо-русски, с грубой прямотою ляпнула: – Наша малютка брюхата, n’est-ce pas?..[26]

* * *

Маша подняла свой пышный, страусовый éventail [27] испряталась за ним. Мягкий запах лавандового одеколона, исходящий от веера,показался вдруг удушливым, нестерпимым. Ее внезапно замутило, и сейчас онавыцарапывала из-за края перчатки мятную пастилку. Ну вот, наконец-то. Сохраняяна лице прежнее безмятежное выражение, сунула пастилку в рот, и тотчас жетошнота отступила.

Маша несколько раз обмахнулась веером и медленно опустилаего. Кажется, никто ничего не заметил, а вон тот высокий полковник, с явныминтересом взглянувший на одиноко стоявшую девушку, пожалуй, решил, что она сним кокетничает, оттого и забавляется с веером. Здесь, в Петербурге, надо былодержать ухо востро с такими мелочами!

Маша перевела дух, почувствовав, что спазм отпустил горло, инесколько раз взмахнула веером, освежая покрытый испариной лоб. Ну вот, кзапаху духов вернулась былая приятность!

Какая благодать эти пастилки, истинное спасение для Маши!Хороша бы она была, когда б ее то и дело выворачивало наизнанку! Уж наверное,ледяные глаза полковника не смягчились бы так при взгляде на стройную девицу визумрудно-зеленом пышном платье с кружевами цвета старой слоновой кости! Машедаже неуютно сделалось под его пристальным взором. Куда это запропастиласьтетушка? Она бы сразу дала знать Маше, стоит ли глядеть на того господинаблагосклонно или же следует выказать ему ледяное равнодушие. С виду он оченьбогат, правда, старше лет на 15, но тетушка велела ей вбить в головуперво-наперво, что возраст жениха никакого значения не имеет… ибо на этих балахМаша не просто веселилась – ей срочно искали жениха.

Вообще говоря, дело было вполне обычное: при элегантном илюбившем роскошь екатерининском дворе многие весьма успешно ловили женихов длясвоих взрослых дочерей… но не так, не так виделось все это в мечтах!

Канули в прошлое матушкины намерения развлечь дочь – чтобыстерлась в ее памяти отвратительная сцена в охотничьей избушке! Теперь она невспоминала о браке по любви для своей дочери. Любовь! Любовь – это не дляМашеньки Строиловой. Честь бы ее спасти! Однако стоило тетушке заикнуться окаких-то средствах, снадобьях, как Елизавета встала на защиту нерожденногодитяти с яростью тигрицы. Прежде всего она защищала жизнь дочери, ибо не моглазабыть, как одна за другой умирали в Любавине девки, пытавшиеся вытравить плод.И Маша помнила об этом; и панический страх перед болью, кровью, смертьюоказался сильнее соображений благопристойности.

Тетушка принуждена была согласиться.

– Ну что ж! – изрекла она, оценивающим взором оглядевМашеньку. – Она изящна… и очень привлекательна. Можно подумать, что наилучшимобразом воспитана во Франции. – В устах графини Евлалии это была наивысшаяпохвала. – Счастье от нее не уйдет! – И она так властно стиснула кулак, будтоэто самое счастье находилось у нее на службе и трепетало ее, подобно горничнойдевушке Николь (она была француженка) и прочей челяди.

Елизавета и Маша теперь всецело зависели от расположенностик ним старой графини Строиловой. Начать с того, что поселились провинциалки вее премилом особняке близ Адмиралтейской площади. Дом обставлен на французскийманер, ибо тетушка полжизни провела во Франции, была принята там в самом высшемобществе, о королеве Марии-Антуанетте отзывалась запросто! Да и в Россииграфиня была везде принята и у себя всех принимала, нисколько не сомневаясь,что рано или поздно сделает удачную партию для племянницы, попавшей в беду. Рано,только рано! Счет шел даже не на дни, а на часы, ибо Машиной беременностиисполнился уже месяц.

…Снова заиграли менуэт, и какой-то мужчина склонился передМашей, приглашая на танец.

Она безотчетно улыбнулась, присела, подала руку, досадуя натетушку: зачем запропастилась? зачем не подает знак – тратить ли время на этогокавалера?

Под ее обнаженным локтем оказалось что-то мягкое,шелковисто-ворсистое. Маша повела глазами – рукав мундира. Ее пригласил тотсамый полковник.

Мысли сделались какие-то вялые, неповоротливые. Маша вдругпоняла, что не может вспомнить, как танцевать менуэт in quarte, но продолжаламедленно идти под руку со своим кавалером, будто обреченная. Ногиподкашивались, голова кружилась, вкус во рту был свинцово-мятный. Даже пастилкане помогла! Все ее тело словно бы расплывалось, и Маша понимала, что вот-вотлишится чувств. Все-таки не миновать ей позора – обморока на балу, и тогда ужне скрыть ее тайны и не поймать жениха, как того хочет тетушка. И все про всеузнают!

Настало мгновенное просветление, но тотчас же сознание вновьзаволокло туманом. Перед глазами уже понеслись бредовые, обморочные видения:Маше почудилось, будто ее кавалер, пристально поглядев на нее сбоку своимихолодными светлыми глазами, вдруг точным, быстрым и незаметным движением сбилстоявший на высокой подставке канделябр; пламя охватило занавес, затейливоспускавшийся с потолка, и тонкая ткань тут же вспыхнула…

Как смешно! Какая-то парочка, скрывавшаяся вон в томукромном уголке, выпорхнула с воплями… причем декольте у дамы было отчего-топерекошенное…

Несколько мгновений Маша неотрывно смотрела на жадныйпламень, летевший вверх по занавеси, подобно алой птице. Слабость ее вмигпрошла, вернулась острота ощущений.