Елизавета и Маша вновь остолбенели, уставясь друг на друга.Вот уж воистину: вся юность его воротилась к нему! Боже мой, боже… И этибесповоротные слова: «Я мечтал о любви, а меня поймали, как дурака! Мноюпользовались, как куклою без чувств и мыслей!»

Маша беспомощно взглянула на дверь, ведущую в опочивальню,и, рухнув на ковер, беззвучно заплакала, затряслась всем телом, забилась вся…

Елизавета кинулась было к ней, да тетушка удержала.

– Погоди рыдать! – проговорила она. – Не до того теперь!Делать что-то надо, ты понимаешь?!

Легко сказать… Больше всего на свете Елизавете сейчасхотелось бы сделать вот что: велеть заложить какую ни есть карету – и умчатьсяс Машенькой подальше отсюда, в родимое, любимое Любавино, довериться судьбе…нет, судьбе нельзя доверяться, ее руки жестоки, немилостивы, коли она завлеклалюбимое ее дитя в такую пропасть!

«О боже, помоги, подскажи, как быть?!» – всем существомсвоим взмолилась Елизавета.

Уязвленная болью в самое сердце, она встала так порывисто,что тяжелые складки ее платья опрокинули маленький резной столик, на которомлежала книга – кто-то читал ее здесь, да забыл.

Шепотом чертыхнувшись, Елизавета подняла столик, потомкнижку, безотчетно, по привычке, взглянув на переплет. «Тристан и Изольда»,старинный рыцарский роман… Чудесная книга, сколько раз ее перечитывалаЕлизавета. Образы невольно всплывали в памяти. Вечная, неизбывная страсть;верность; предательство; любовь и смерть, Тристан, Изольда, любовный напиток,самоотверженная Бранжьена, добрый король Марк…

Ее вдруг в жар бросило от внезапной догадки!

– Боже мой… – прошептала княгиня. – Я знаю! Король Марк!.. Язнаю, что делать!

Глаза Елизаветы и Евлалии Никандровны встретились, и княгиняс изумлением поняла, что тетушка думает о том же, что и она.

* * *

Комнаты все были устланы коврами, но старый паркет рассохся,а потому негромко, вкрадчиво поскрипывал под шагами, особенно если они были тактверды и решительны, как те, в которые с трепетом вслушивалась Маша.

Она сидела среди белоснежных вышитых подушек пышной, мягкойпостели, и ей чудилось, что кровать под ней мелко трясется. На самом же деледрожь била Машу. Ее волосы, совсем недавно струившиеся по плечам, сейчас былизаплетены в косу; маняще-розовые, кисейные пеньюар и чепчик заменены на белые,льняные, едва-едва украшенные прошвами.

– Слишком уж соблазнительный у тебя вид, – неодобрительнозаметила тетушка полчаса назад, после того, как все уже было тщательнопродумано. – Нельзя допустить, чтобы он так вот сразу на тебя накинулся. Прощеследует выглядеть, поскромнее!

Они с Елизаветой стояли, уперев руки в боки, и придирчивооглядывали Машу. А та чувствовала себя дура дурою – как и подобало актерке,играющей роль, которой она не знает, в пьесе, развязка которой неведома. И вэтот миг Маша почувствовала даже неприязнь к матери, которая во имя приличийвынуждала дочь совершать поступок малопристойный; она едва не взбунтоваласьпротив всей этой затеи, однако тотчас же поняла, что ей не выстоять противобъединенной решимости двух женщин, естественным свойством натур коих была воляк победе – во что бы то ни стало, какой угодно ценой… даже если потомвыяснится, что победа сия как бы даже и не была надобна.

Она подумала, что, бледная от страха, в этом белом, наглухозакрытом одеянии похожа не на невесту, ждущую жениха, а на покойницу в саване.Однако наряд сей был предпочтен не только лишь из соображений скромности, а ипотому, что оказалось в Машином гардеробе два таких, одинаковых, пеньюара ичепца.

– Времени тратить на переодевания не стоит, – говорилаграфиня Евлалия с видом полководца, обдумывающего очередную стратегму.Елизавета кивала, во всем с теткой согласная, а Николь только улыбаласькраешком губ, принимая из рук графини невинно-белые одежды…

Да уж, подумала Маша, вид у нее сейчас, должно быть, стольже невинный, как у повешенного убийцы! И, стиснув на груди руки, онавзмолилась, не зная, какого святого призвать в покровители обмана. Она молиласьсвоей судьбе, чтобы та помогла ей пройти испытание этой ночи.

Дверь приотворилась – в спальню вошел Димитрий Васильевич сосвечою в руке. Сквозняк пригнул пламень, Димитрий Васильевич заслонил свечуладонью. Его лицо озарилось, и сердце Маши глухо и больно стукнуло: никогда еготонкие черты не казались ей более красивыми… и более суровыми!

Димитрий Васильевич был в синем шелковом шлафроке [31], иМаша увидела, что в синих отсветах сделались пронзительно синими и глаза его, атонкая ткань как нельзя более выгодно обрисовывает широкие плечи и стройныйстан.

Он подошел к кровати и поставил свечу на столик рядом согарочком, который только и оставила себе Маша, дожидаясь часу свершить своепреступление.

Димитрий Васильевич молча, с легкой улыбкою смотрел намолодую жену, и Маша, чувствуя, как запылали под этим пристальным, ласковымвзглядом ее щеки, чуть отклонилась в тень бархатного полога.

– Ты похожа на видение, – сказал Димитрий Васильевич,удерживая ее за руку и начиная медленно перебирать пальцы. – Сейчас мнекажется, что все эти долгие годы я видел тебя во сне, но никогда не верил, чтоон может сбыться.

Маша разомкнула пересохшие губы, пытаясь хотя бы улыбнутьсяему, но не смогла. А уж о том, чтобы взглянуть в его глаза, – о том и речи небыло!

Но он, казалось, не ждал ни взгляда ее, ни ответа, сидел накраешке кровати, не делая попытки приблизиться, и поглаживал ее руку. Он всеголишь перебирал пальцы Маши и смотрел на нее, однако тепло, исходящее из его руки глаз, проникло в ее ледяную ладонь и согрело все тело. Ей хотелось сидеть таквечно, с полузакрытыми глазами, ощущая его ласку, как солнечный пригрев впасмурный ветреный день… Но вот пальцы Димитрия Васильевича скользнули по ееруке чуть выше, к локтю, и сердце Маши бешено забилось.

– Прошу вас, Ди… – она не осмелилась выговорить его имя, –прошу вас, мне хочется пить!

– Охотно услужу вам, моя радость. – Нежность его голоса иэто слово заставили ее глаза увлажниться. – Вы хотели бы выпить вина? А можетбыть, просто воды?

– Вон там, на столике, – испуганным кивком указала Маша, –кувшин с… такая кисло-сладкая настойка, клюквенная. Она хорошо освежает.