«Боже мой! Надо бежать, спасаться!» Маша испуганноогляделась, высматривая в толпе тетушку, и тут ее глаза снова натолкнулись нахолодноватый, пристальный взгляд. Легкая улыбка тронула губы полковника, и он,сдернув со стены пылающую занавесь, ловко погасил ее с помощью тяжелогогобелена, который сорвал так легко и небрежно, словно это тоже была тонкаякисея.

Пожар был моментально потушен. Слуги бежали с кувшинами играфинами со всех сторон, однако вода уже была не надобна. Запах гари плыл позалу, лакеи бросились отворять окна: несколько дам от страха лишились чувств.«Ну, теперь и мне бы не страшно грохнуться, – подумала Маша с облегчением, –никто бы ничего и не понял!»

Однако именно сейчас она чувствовала себя превосходно!Легкость во всем теле была необычайная, безудержная веселость охватила душу.Ах, как жаль, что нельзя теперь же начать танцевать!..

Но тут, словно почуяв ее нетерпеливое желание, распорядительбала подал знак на хоры, и оркестр вновь грянул менуэт, отгоняя все страхи.

– Vous permettez, mademoiselle? [28] – проговорил рядомзвучный, уверенный голос, и Маша повернула голову.

Да, это он, опять он приглашал ее! Радостно улыбаясь, онадоверчиво вложила свою ладонь в его, и какое-то мгновение они стояли, держасьза руки.

– Ради бога, скажите, – вдруг выпалила Маша, забыв оприличиях, – зачем вы это сделали, сударь?!

Ее тут же бросило в жар. Что он сейчас сделает? Назовет еелгуньей? Отвернется с холодным презрением?.. Она почувствовала, что покраснелоне только лицо ее, но и шея, и грудь во всей глубине нескромного декольте.Сдаваясь на милость победителя, Маша подняла робкие, подернутые слезою смущенияглаза – да так и замерла, наткнувшись на мягкую улыбку:

– Простите меня за великую вольность, но не мог же ядопустить, чтобы моя дама лишилась чувств на балу!

С этими словами полковник повлек ее в круг, но, видно, несудьба им была сегодня танцевать. Откуда ни возьмись, налетела графиня Евлалия,столь бледная от еще не изжитого ужаса, что истинный цвет ее лица оказался насей раз даже белее пудры; нарумяненные щеки на фоне этой бледности казались какбы окровавленными: тетушка сильно румянилась по тогдашнему обычаю, потому что,не нарумянившись, приехать куда-нибудь значило бы выказать свое невежество. Ивот сейчас это подобие призрака затормошило Машу, восклицая бессвязно:

– Это ужасно, дитя мое! А вы… вы наш спаситель!

Графиня так неожиданно надвинулась своей внушительнойфигурой на спасителя-поджигателя, что отважный кавалер невольно отступил. И тутнарисованные тетушкины брови взлетели так высоко, что вовсе скрылись подволнами взбитых кудрей:

– Барон! Возможно ли?! И вы в Петербурге? Нет, этоневероятно! Всего лишь месяц назад… в Тюильри… какое temps fortune… [29] – Онавнезапно умолкла, словно поперхнулась этим воспоминанием, но тут же ее быстрыеглаза оглядели пару, которая так и стояла, держась за руки, и улыбкавеличайшего удовольствия расплылась по лицу графини Евлалии.

– Дорогой Димитрий Васильевич, – проговорила она, – знакомыли вы с моей племянницею? Мари… мой старинный друг, барон Димитрий ВасильевичКорф!

Голос тетушки был теплым, мурлыкающим: этот человек, понялаМаша, оказался той самой дичью, которую они, как две терпеливые охотницы,выслеживали на балах уже другую неделю. Но имя знакомо, да, знакомо! Машанапрягла память: бригадир Корф! Это ведь он доблестно громил пугачевскиеполчища в занесенных снегом оренбургских степях, он участвовал во множествекровопролитных сражений. Сердце Маши преисполнилось еще большей благодарности.Пролепетав что-то, она улыбнулась барону и встретила ответную улыбку… Онивтроем присели тут же, в сторонке. Тетушка и барон, улыбаясь, предавалисьвоспоминаниям. Потом тетушка рассказала барону о Маше, об их родстве, о княгинеЕлизавете.

Не вслушиваясь более в их беседу, Маша украдкой любоваласьтвердыми чертами худощавого, точеного лица Димитрия Васильевича, егоудлиненными глазами цвета глубокого льда, – при встрече с Машиным взором онизаметно теплели. Мягко вьющиеся волосы Димитрия Васильевича были зачесаны назади слегка припудрены, но Маша видела, что виски его тронуты сединою. Весь егооблик казался ей необыкновенно привлекательным. Ему никак не могло быть болеетридцати пяти лет, но для Маши это был почти преклонный возраст, а потому онатрепетала, сплетала ледяные пальцы, силясь сдержать волнение, но еще пущевыдавая его. Чтобы успокоиться, начала вспоминать, как дрогнули в улыбке этитвердые губы, как мягко, как ласково он проговорил: «Не мог же я допустить,чтобы моя дама лишилась чувств на балу!» Но вдруг холодок необъяснимого страхапробежал по ее спине при другом воспоминании – при воспоминании о том,что́ именно он сделал для ее спасения…

И вот уже позади пышное венчание в Александро-Невскомсоборе; и блестящий прием в доме барона, который он снимал в Санкт-Петербурге игде Елизавета сейчас поджидала дочь; и поздравление императрицы жениху –дипломатическому агенту русской миссии в Париже, кавалеру многих орденов,барону Димитрию Корфу и его невесте графине Марии Строиловой («Теперь баронессаКорф!» – Елизавета торопливо, благодарно перекрестилась). А что за платье былона Машеньке! Какой же она выглядела прелестной и невинной в этом платье! Привзгляде на невесту не приходилось удивляться любви к ней Димитрия Васильевича –любви, вспыхнувшей так внезапно и воспламенившей его столь сильно, что онсделал предложение Машеньке на другой же день после знакомства – послеголовокружительно быстрого ухаживания, более напоминавшего штурм, – а через двенедели, лишь только мало-мальски позволили приличия, повел ее под венец.Вдобавок Корфа ожидали неотложные дела в посольстве, и такая торопливость,показавшаяся бы неуместной во всякое другое время, теперь вполне устраивала иневесту, и ее матушку с тетушкой.