– Матюкается? – оживился Лужин. – И как именно? Нет, я не ктому, чтобы вы повторяли, я спрашиваю: матюкается с акцентом политическим илитак просто?

– Просто так, – сказала Нюра.

– Хм! – ответами ее Лужин явно был недоволен. Казалось, онне только не верил, но и не хотел верить, что в деревне Красное все обстоитстоль благополучно.

– Ну что же. – Заложив руки за спину, он прошелся покабинету. – Вы все-таки. Откровенно со мной не хотите. Ну что ж. Мил насильно.Не будешь. Как говорится. Мы вам помочь. А вы нам не хотите. Да. А междупрочим, Курта, случайно, не знаете, а?

– Кур-то? – удивилась Нюра.

– Ну да, Курта.

– Да кто ж кур-то не знает? – Нюра пожала плечами. – Да какже это можно в деревне без кур-то?

– Нельзя? – быстро переспросил Лужин. – Да. Конечно. Вдеревне без Курта. Никак. Нельзя. Невозможно. – Он придвинул к себе настольныйкалендарь и взял ручку. – Как фамилия?

– Беляшова, – сообщила Нюра охотно.

– Беля… Нет. Не это. Мне нужна фамилия не ваша, а Курта.Что? – насупился Лужин. – И это не хотите сказать?

Нюра посмотрела на Лужина, не понимая. Губы ее дрожали, наглазах опять появились слезы.

– Не понимаю, – сказала она медленно. – Какие же могут бытьу кур фамилии?

– У кур? – переспросил Лужин. – Что? У кур? А? – Он вдругвсе понял и, спрыгнув на пол, затопал ногами. – Вон! Вон отсюда.

Нюра тоже поднялась и отступила, оглядываясь.

– Вон! – кричал Лужин, толкая ее в спину. – Вон, мерзавка!

– Так а насчет Чонкина как же? – спросила она, упираясь.

– Вон! – пыхтел Лужин, толкая. – Вон! Я тебе покажу Чонкина!Хочешь быть женой, будешь! Это мы можем. Это мы устроим. Всенепременно.

Вытолкав Нюру, он вернулся к столу, промокнул платочком поти отдышался. Нажал кнопку звонка. Вошла секретарша.

– Вот что, – сказал он ей, – дело этого Чонкина меня смущаетчудовищно. Почему этот дезертир оказал сопротивление такое упорное? Тут что-тоне так. И еще какой-то Курт. Запросите Филиппова, не связан ли этот Чонкин скаким-нибудь Куртом. Пошлите шифровку по месту прежнего жительства Чонкина.Пусть соберут данные. Кто такой? Чем занимался до армии? Все. Кто там еще комне? Зовите!

Ермолкин еще писал свои показания, когда из кабинета Лужинавыскочила Нюра, вся красная и в слезах.

Ермолкин подумал, что сейчас позовут и его, и заторопился.Но раздался звонок, секретарша, расправив гимнастерку, вошла к Лужину.Вернувшись, сказала одному из военных:

– Роман Гаврилович ждет.

Военные вскочили, подняли штатского, и все трое скрылись задверью кабинета.

Пробыли они там минуты две-три, вдруг из-за двери донессянечеловеческий вопль, и тут же дверь распахнулась и те же военные повели своегоштатского через приемную, но был он совсем не похож на того самоуверенногочеловека, который совсем недавно пересек порог лужинского кабинета. Он был ужебез пиджака, в нижней, разорванной на спине рубахе, он шел, низко наклонивголову и вяло перебирая полусогнутыми ногами, а военные держали его с двухсторон, чтобы не упал.

Затем появился Лужин. Без улыбки, но возбужденный, следом запосетителями выскочил он в коридор, и оттуда Ермолкин услышал его громкийголос:

– Ведите его вниз и там поговорите. Постарайтесь егоубедить!

Лужин вернулся, побежал к своему кабинету, но у порогаобернулся, увидев Ермолкина:

– Ну как у вас? Все готово?

– Почти, – сказал Ермолкин, переживая разнообразные чувства.– Я сейчас. Еще немного.

– Чудовищно сожалею, – улыбнулся Лужин. – Но времени нет.Совершенно. Давайте что есть.

Он побежал впереди Ермолкина по кабинету. Изящным движениемноги зашвырнул валявшийся на полу темно-синий пиджак, сел за свой стол, иголова его во все зубы улыбнулась Ермолкину.

– Прошу. – И маленькая ручка перекинулась через стол.

Дрожа от страха, Ермолкин протянул написанное.

– Так, – сказал Роман Гаврилович, поднеся бумагу к глазам. –«С большим трудовым подъемом встретили…» Это статья?

– Нет, – потупился Ермолкин. – Это мои признания.

– Оригинально, – поощрил Лужин. – Очень даже. Но как-то. Всеже. Издалека.

– Я ведь все-таки журналист, – скромно улыбнулся Ермолкин.

– А-а, ну да. Понятно. Свой стиль. Очень неповторимый.Вообще-то говоря, другие у нас пишут проще. Некоторые прямо начинают: я, такойи сякой, сделал то-то и то-то. Но обычно. Это. Не журналисты. Впрочем.Попадаются и… Ну что ж, – сказал он, выдвигая ящик стола и кладя в негосочинение Ермолкина. – Почитаем. С удовольствием. Превеликим. Чудовищноенаслаждение заранее предвкушаю.

Он задвинул ящик и улыбнулся Ермолкину.

– А скажите, пожалуйста, – волнуясь, спросил Ермолкин, – чтомне за это будет?

– За что? – переспросил Лужин. Он понятия не имел, за что«за это». – Ну вообще меру наказания определяем не мы, а суд. Однако. Если.Иметь в виду. Законы времени военного…

– Но я прошу учесть, что я с повинной, – поспешно перебилЕрмолкин.

– Ах да, – спохватился Лужин. – Чуть было не упустил.Значит, так. Если учесть, что, с одной стороны. Действуют законы военного. А сдругой стороны, тот факт, что вы явились сами, а не то, что мы вас разыскивали,то… учтите, я за суд решать не берусь… это мое частное мнение… но я думаю. Таклет. Может быть, десять.

– Десять лет! – в ужасе закричал Ермолкин. – Я же это сделалне нарочно!

– Именно это вас и спасет, – объяснил Лужин. – Если бы высделали это нарочно, мы бы вас расстреляли.

У Ермолкина голова пошла кругом. Он обмяк. Он закрыл лицоруками. И так сидел очень долго. Отнял руки от лица и опять увидел перед собойдоброжелательное лицо Лужина.

– У вас еще есть вопросы? – спросил Лужин любезно.

– Нет, нет, у меня все.

– Так, а чего же вы, собственно, ждете?

– Да я жду… ну, когда меня… это самое… уведут, – нашелнужное слово Ермолкин.