– Ты сама понимаешь, мне неприятно это тебе говорить, тыхороший человек и скромная труженица, но… – Любовь Михайловна остановиласьподумать, свернула самокрутку и закурила. – Но ты хорошо понимаешь, Нюра, чтосейчас мы должны проявлять особую бдительность…

Нюра кивнула. Она была женщина темная, но насчетбдительности сознавала – нужна.

– Ты пойми, Нюра, я к тебе отношусь по-прежнему. Но твойсупруг оказался очень нехорошим человеком. Я, Нюра, тоже женщина и могу всепонять, но и женщины бывают разные. Я про одну в газете читала, что она до тогодокатилась – с немцем спала. И это сейчас, когда немцы убивают наших мужей,наших отцов и братьев, угоняют в неволю наших сестер, матерей, дочерей, сейчасложиться с немцем в постель, это надо потерять всякий стыд, это надо не знаю дочего докатиться.

– Михална, а, Михална, – вмешалась вдруг до того молчавшаяКатя, – так этот же Ванька ейный, он же не немец, он русский.

Любовь Михайловна растерялась. Она себя уже так накалила,что сама поверила, будто Нюра спала именно с немцем.

– А я не с тобой говорю, – рассердилась она на Катю. И вновьобратилась к Нюре: – В общем, так, Нюра. Как женщина я тебе сочувствую, но каккоммунист я такого терпеть не могу. У нас работа ответственная. Через наспроходят разные сведения, и нашу работу мы не каждому можем доверить.

Любовь Михайловна замолчала, давая понять, что разговорокончен. Ожидая, когда Нюра уйдет, она положила руку на счеты, водила по нимрастопыренными пальцами, и слово «Л-ю-б-а» разошлось веером.

– Михална, а, Михална, – снова встряла Катя. – Мужик-тоНюркин, он ей не мужик был вовсе, она ж с ним без расписки жила.

– Без расписки? – переспросила Любовь Михайловна, не зная,что ответить на новые возражения. – А ты, – рассердилась она, – не лезь куда непросят, не лезь, не лезь. Тоже мне защитница нашлась. Без расписки. А безрасписки, так еще хуже. По любви, значит, жила.

Говорят, в тот день Нюра Беляшова, вернувшись из Долговараньше обычного, бегала по деревне как полоумная. К кому домой зашла, кого надороге встретила, всем показывала трудовую книжку и хвасталась:

– Уволили. За Чонкина. За Ивана. По любви, говорят, жила.

Не следует думать, что лейтенант Филиппов был злым икровожадным человеком и непременно хотел упечь Чонкина в тюрьму или подвестипод расстрел. Он просто выполнял указания начальства и свои обязанности, как оних понимал. До сих пор он считал, что собственного признания обвиняемогодостаточно для окончания дела, и он это признание получил. Приказали емудоследовать дело, он доследовал. И хотя свидетели оказались в большинстве своемпугливые и тупые, из их путаных и противоречивых показаний лейтенант сделал вывод,что Чонкин, по существу, ни в чем не виновен. Его поставили на пост, он стоял.На него напали, он стал защищаться, проявив при этом смекалку, хладнокровие игероизм. А то, что напали на него свои, он в этом разбираться не обязан. Поуставу своими для него являлись только начальник караула, помощник начальникакараула и разводящий.

Говорят (хотя в это трудно поверить), что лейтенант Филипповдаже собирался написать постановление о прекращении следствия и об освобожденииЧонкина за отсутствием состава преступления и даже несколько раз принимался засочинение этого документа, но что-то ему мешало, что-то не получалось. Как-тоэто было все-таки непривычно. Он просто не мог себе представить, как жеосвободить человека, который сам признал себя виновным. Говорят, Филипповнесколько дней испытывал муки творчества, перевел кипу бумаги, рвал листы ишвырял в корзину. От всех его усилий впоследствии остался только один лист (онзалетел в шкаф и там пролежал долго), на котором было написано:

«Я, лейтенант Филиппов, рассмотрев материалы следствия поделу Чонкина И.В. и допросив свидетелей…»

На этом текст обрывался.

Между тем в то же самое время, когда лейтенант Филипповмучился, сочиняя постановление, запрос Романа Гавриловича Лужина относительноличности Чонкина достиг той самой местности, где проживал наш герой до призывана военную службу.

Работник тамошних органов, симпатичный молодой человек,похожий на лейтенанта Филиппова, завел казенный мотоциклет и поехал в ту самуюдеревню, где родился и вырос Чонкин. (К слову сказать, деревня называласьЧонкино, и в ней был Чонкинский сельсовет.)

Председатель сельсовета, увидя предъявленную ему краснуюкнижечку, был словоохотлив и без колебаний выразил готовность оказатьнеобходимое содействие приезжему. Трудность этого дела состояла, однако, в том,что, как выразился председатель:

– У нас этих Чонкиных как собак. Вся деревня сплошь, вы неповерите, все сплошь Чонкины. Между прочим, и я сам тоже Чонкин, – сказалпредседатель и протянул приезжему свое депутатское удостоверение.

– Да, – сказал приезжий, не поглядев, – но того Иваномзовут.

– У нас и Иванов полно. Меня, к примеру, тоже Иваном кличут,– сказал председатель и улыбнулся смущенно.

– Но я думаю, – настаивал на своем симпатичный молодойчеловек, – что Иванов Васильевичей не так уж много.

– Да я бы не сказал, что и мало, – отвечал председатель, всебольше смущаясь. – Я вот как раз и Иван и, извиняюсь, Васильевич.

Молодой человек думал уже вернуться к своему мотоциклету (онне собирался из-за какого-то неизвестного ему и неизвестно кому нужного Чонкинанадрываться на работе), когда появилась секретарь сельсовета Ксения, тоже, кслову сказать, Чонкина.

Председатель велел ей поискать по бумагам нужного Чонкина.

– А чего там искать? – сказала Ксения. – Иван Васильевич?Красноармеец? Дак это ж Ванька. Ну тот, который на лошади говны возил. Непомнишь? Да князь же.

– Точно, князь! – обрадовался председатель открытию. – Онсамый и есть. И как же мне сразу в башку не влетело, что он самый, князь, иесть.

– Князь? – поднял брови приезжий.

– Ну, дразнили его так, – беспечно сказал председатель. – Унас, знаешь, в деревне языки без костей, кому чего на ум взбредет, то иболтают.

– А чего болтают, – возразила Ксения. – Хоть и деревня, атоже народ живет не дурее других. Болтать зря не будут. Я-то Марьянку хорошознала, мы с ней шабрами были и по людям сызмальства работали, я помню, как этоткнязь, Голицын ему фамилие, был у нее на постое. Молоденький такой, волоскучерявый, темный, как сажа, а лицо белое.