– Ничего не видела, ничего не слышала, ничего не знаю, –скороговоркой отбарабанила Зинаида.

– Окстись! – пытался урезонить ее Волков. – Ты кому этоговоришь, это ж я, Костька.

– Ничего не видела, ничего не слышала, ничего не знаю, –тупо повторяла Зинаида, и похоже было, что все другие слова и понятия вылетелииз ее головы.

«Видать, пытали», – подумал Волков и съежился.

На самом-то деле эта мысль пришла счетоводу в головусовершенно напрасно. К чести Тех Кому Надо и лейтенанта Филиппова лично. ТамГде Надо никто Зинаиду не пытал. Лейтенант Филиппов встретил ее вполне вежливои предложил сесть на табуретку.

– Ничего не видела, ничего не слышала, ничего не знаю, – сказалаЗинаида.

– Ну это мы еще выясним, – пообещал Филиппов. – А покасадитесь.

– Ничего не видела, ничего не слы…

– Да садитесь же, – сказал Филиппов.

Он даже голоса не повысил. Он только подошел к Зинаиде,положил ей руки на плечи и придавил слегка, усаживая. Она послушно опустиласьна табуретку, и тут с ней произошел конфуз. Из нее, как из прорвы, потекло почулкам в сапоги и мимо. Образовалась довольно-таки большая лужа. Валявшийсяокурок «Беломора» поднялся и поплыл, как детский кораблик. За такой натурализмавтор просит прощения у дам, но прежде всего у работников карательных ведомств,проявляющих исключительное целомудрие при оценке тех или иных произведенийискусства. Именно они чаще всего бывают шокированы изображением теневых стороннашей жизни и всяческих грубостей. «Ну это уж слишком, – обыкновенно говорят втаких случаях. – Для чего это? Чему это учит?» И в самом деле, происшествие сЗинаидой случилось не очень красивое. Но чему-то оно все-таки учит. В первуюочередь оно учит каждого, прежде чем посетить Учреждение, освободиться от всеголишнего.

Самое интересное, что Зинаида даже не заметила, что с нейпроисходит. Сидя на табурете, она продолжала бормотать свое заклинание.Лейтенант Филиппов в первое мгновение тоже ничего не понял. Услышав журчание,он глянул вниз, увидел лужу и окурок, поплывший под левую тумбу его стола.Лейтенант растерянно потоптался возле Зинаиды и кинулся вон из кабинета. Вприемной, смущаясь, он велел Капе вывести свидетельницу на улицу, и пусть идеткуда хочет.

Ведомая за руку своим мужем, Зинаида вернулась домой. Квечеру у нее поднялся жар, она лежала на печи, стучала зубами и на всеобращения к ней твердила одно: «Ничего не видела, ничего не слышала, ничего незнаю». Позвали сперва фельдшерицу из Старо-Клюквина, потом бабу Дуню с травамии наговорами – ничего не помогло. Дошло до того, что баба Дуня предложилапризвать попа. Выяснилось, однако, что во всей округе ни одного попа неосталось – антирелигиозная работа была здесь поставлена хорошо. Впрочем, может,и лучше, что не нашли, был бы лишний перевод денег, тем более что черезнекоторое время Зинаида все ж оправилась.

Разбирали пришедшую почту. Двенадцать баб в расстегнутыхватниках и плюшевых шубейках, в сбитых на плечи платках сидели, разомлев, наполу перед железной печуркой. Тринадцатый был мужик из дальнего колхоза,Дементий, не взятый на фронт, потому что припадочный.

Дверца печки была открыта. Трещали дрова, и отсвет рыжегопламени играл на обветренных лицах.

Лиза Губанова с улыбкой рассказывала о недавнем событии. Двебабы из их деревни пошли в лес по грибы. Отошли совсем недалеко, когдауслышали: что-то трещит на дереве. Одна из них, Шурка, голову подняла да какзакричит: «Ой, мамочки, леший!» – и брык в беспамятстве на траву. Ну а другая,Тонька, та посмелее. Тоже на дерево поглядела и говорит: «Не бойся, Шурка, этоне леший, а обезьян».

– В чем одетый? – спросил Дементий.

– В том-то и дело, что ни в чем, а весь шерстью покрытый,как все равно козел. – Ну, Шурка тоже в себя пришла и стала в обезьяна палкойкидать. «Слезай, – говорит, – а не то зашибу». А тот говорит: «Не слезу».

– По-русски говорит? – удивилась Маруся Зыбина.

– А то ж по-какому!

– А вот немцы, – сказал Дементий, – говорят по-немецкому.

– Ставят из себя много, вот и говорят, – заметила Лиза. – Нуи дальше. Стали они обои в него палками кидать, а он на ветке качается исмеется: «Не тужьтесь, мол, бабы, все одно не докинете. Вы лучше скажите,большевистская власть не кончилась ли еще?» Тонька, значит: «Сейчас, – говорит,– сходим в деревню, узнаем, кончилась али нет, а ты погоди». И пошли в деревню,народ привели. Кто с вилами, кто с ружьями, а обезьяна уже нет. Тоже ж недурак, чтоб дожидаться. А на другой день участковый приезжал. Тоньку и Шурку вправление водил да там стращал. «Никакого, – говорит, – обезьяна в наших лесахбыть не может, а ежели, – говорит, – еще такие отсталые разговоры услышу, из вассамих обезьянов наделаю».

Во время разговора вошла Нюра, слегка припозднившись. Лицоее было заплакано. Поздоровалась и собралась примоститься на полу рядом сДементием. Но ее остановила Маруся Зыбина:

– Нюрок, тебя чего-то Любовь Михална кличет.

Недоумевая, но не очень тревожась, вошла Нюра в маленький,не больше вагонного тамбура, кабинет заведующей.

Любовь Михайловна, крупная, лет сорока, блондинка, сшестимесячной завивкой, сидела, еле втиснувшись в пространство между стеной ималеньким однотумбовым столиком. У окна стояла телеграфистка Катя. Она держалав руках толстую книгу и вычитывала из нее какие-то цифры, а Любовь Михайловнастучала костяшками счетов. На пальцах правой руки синела татуировка: «Люба», ана запястье левой – часы с ремешком (стрелки показывали половину десятого).

– Здрасьте, – сказала Нюра.

Обе женщины перестали считать и молча смотрели на Нюру.

– Вы меня звали? – спросила Нюра.

– А, да-да, – сказала Любовь Михайловна и почему-тосмутилась. Она попыталась выдвинуть ящик стола, но, поскольку двигать его былонекуда, тут же задвинула снова. – Я вот хотела спросить, Нюра, что у тебяслучилось? Только, пожалуйста, не говори, что у тебя ничего не случилось. Я всезнаю.

Нюра молча смотрела на заведующую, а та смотрела на стенкумимо Нюры.

– К сожалению, Нюра, нам с тобой придется расстаться.

Нюра молчала, не понимая услышанных слов.

Любовь Михайловна подняла глаза на Нюру, но тут же отвела ихв сторону.