Рили перечитал записку. Какая глупость… Как в выпускном классе. И в то же время эта записка ему польстила.

В классе все они вслух разобрали ее поэзию, и большинство нашло ее эмоционально правдивой, а доктор Эмерсон попросил всех записать комментарии на своих копиях и вернуть их Синди.

Рили написал всего шесть слов: «Я тоже хочу встретиться с тобой».

В тот же вечер он позвонил ей, и они почти три часа проговорили по телефону, успев обсудить все на свете: его кошмарное детство и ее счастливое детство, его прошлых девочек и ее прошлых мальчиков, общие интересы и планы на будущее. У них оказалось не так уж много общего, но это почему-то было не важно, и они договорились встретиться в субботу.

Свидание удалось. Они даже позволили себе кое-что: поцелуйчики, обнимашки, касания в интимных местах, – и в понедельник, когда он проходил мимо нее, направляясь на свое место, Синди протянула ему еще одну записку. Рили открыл ее, сев за стол.

«Хочу, чтобы ты грубо трахнул меня».

Его член мгновенно стал твердым, и он взглянул на нее.

А она улыбнулась ему.

Все это и привело их в этот мотель и на эту кровать. Рили еще никогда не занимался этим в мотеле; в сущности, он не занимался этим нигде, кроме как в собственной машине, – но она настаивала, и ему пришлось потрясти своих должников и самому немного подзанять деньжат, чтобы набрать достаточно.

Рили рассчитывал выпить шампанского, может быть, принять ванну вдвоем, но не успели они закрыть дверь, как Синди открыла сумочку и достала из нее шелковые платки.

– Ну, большой мальчик, – сказала она, – снимай свои панталончики и показывай, что у тебя есть.

Рили снял одежду; она опустилась перед ним на колени и немного поработала ртом, а потом убедила его позволить ей привязать его к кровати.

И вот теперь он смотрел, как Синди снимает бюстгальтер и стягивает трусики. Ее лобок оказался гладким, недавно выбритым, и на необычно белой коже выступали розовые половые губы. Улыбнувшись, она подняла трусики и провела ими по его лицу, чтобы он почувствовал ее запах.

– Нравится?

– Да, – с трудом выдавил Рили.

Она позволила трусикам упасть на пол и забралась на кровать, усевшись ему на лицо. Он видел ее отверстие и чувствовал запах ее возбуждения. А потом Синди задвигалась и спустилась ниже, совсем низко, и стала двигаться медленно и сладострастно, совсем как пантера или кошка. Она легко и нежно прикусила большой палец на его ноге, а потом развернулась, забросила на него одну ногу и поползла вверх.

Рили услышал шипящий звук и почувствовал влагу в промежности.

Что-то здесь не так. Он с трудом приподнял голову. Боже правый! Эта сумасшедшая сука мочится на него! Рили задергался, пытаясь порвать платки, а она продолжала подниматься все выше и выше, а моча из ее бритой вагины заливала все вокруг. Запах был жутким. Он старался не дышать, чтобы не блевануть.

– Какого черта ты делаешь?! – крикнул Рили.

Моча заливала не только его, но и кровать, и теперь он видел в ней следы крови. У нее что, эти самые дни?

– Развяжи меня! – приказал он.

Поток мочи прекратился.

– А мне показалось, что тебе этого хотелось…

– Хотелось?

– По крайней мере, мне хотелось.

– Немедленно развяжи меня!

Синди отодвинулась назад, уселась ему на колени и взяла в руки его член. Длинным ногтем провела по его теперь уже мягкому органу, и на нем появилась кровавая линия.

– Боже, – вырвалось у Рили. – Боже…

Синди наклонилась, подняла с пола свои трусики и вытерла ими мочу с живота Рили. После этого засунула их ему в рот, плотно забив его.

Его мгновенно стошнило, но рот был полон, и места для рвотной массы совсем не осталось, поэтому та застряла у него в горле. Он попытался откашляться, попытался вздохнуть, но его дыхательное горло было перекрыто. В этот момент Рили понял, что умрет.

Синди крепко сжала его яички и впилась в них ногтями. Он почувствовал, как левое издало какой-то хлопок.

– Наступает время для веселья, – сказала она.

Рили закричал бы, если б мог.

– В этом вся прелесть литературы ужасов, – произнес Йен, опираясь на кафедру. – Ужас живет и общается с людьми. Даже специалисты в английском языке могут не знать имен Пола Морела или Гэвина Стивенса, но все знают Франкенштейна. Все знают Дракулу. Самый запоминающийся персонаж Чарлза Диккенса, Скрудж, – герой истории о привидениях. В отличие от Манна, Пруста и других авторов, чьи работы держатся на плаву лишь стараниями академических ученых, работы в жанре хоррора существуют сами по себе, в реальном мире, живя и развиваясь…

– Вроде монстров, – заметил Курт Лодруф.

– Да, вроде монстров. – Йен усмехнулся. – Дело в том, что ужас сопровождает человечество с самого начала. Первые письменные памятники западной литературы – «Беовульф» и «Гэвейн и зеленый рыцарь» – это истории ужасов. Такие истории есть в Библии, в древней китайской литературе. Практически все великие писатели пробовали себя в жанре хоррор. С академической точки зрения такие работы можно отнести к литературным «сорнякам», но они прошли испытание временем и их сила остается непоколебимой.

Перри Магнусон, щеголевато одетый студент с первого ряда, с узкими губами и с видом превосходства, присущим выпускникам, осуждающе качавший головой при упоминании Пруста и Манна, поднял руку.

– Прошу, – разрешил Йен.

– Вся проблема в том, что ужастики – это популярная, а не серьезная литература.

– Вы считаете это проблемой? Мистер Магнусон, вы ведете антиинтеллектуальные разговоры. Неужели вы хотите сказать, что значение литературного произведения зависит от его темы?

– Нет, конечно, – ответил молодой человек.

– Тогда как вы можете делать такие прямолинейные заявления? Дело в том, что между так называемой «популярной» литературой и литературой «серьезной» нет четкой границы. В свое время произведения и Диккенса, и Харди относились к разряду «популярных». Так же, как произведения Толстого и Достоевского. Уж не хотите ли вы сказать, что их вклад в литературу уменьшился из-за популярности их работ среди читателей?

– Конечно, нет.

– Тогда почему вы позволяете себе автоматически отбрасывать литературу ужасов на основании этого критерия? Только время может определить, останется ли произведение в истории. И, может быть, Сола Беллоу[38] через десять лет забудут, а работы Сидни Шелдона[39] будут жить в веках.