не могла отрицать, что после переезда в Лондон где-то в голове у нее поселился тоненький голосок, который оживился от слов Миня, – он твердил ей, что она делает недостаточно, что ее – недостаточно.

– Ты собираешься работать на этом заводе всю жизнь? – продолжал он. – Ты действительно веришь, что родители хотели для тебя именно этого?

– Почему-то ты не возражал, что я там работаю, когда нужно было платить за твою еду и одежду, – ответила она, ошеломленная его неожиданным обвинением и злобным тоном.

– Ты все время указываешь мне и Тханю, что нужно больше работать, но посмотри на себя, – сказал он, не обращая внимания на ее реакцию. – Ты даже не пыталась ничего сделать с собственной жизнью. Ты продолжаешь заниматься тем же, чем в Гонконге.

Его слова ранили Ань сильнее, чем все, что он говорил раньше. Она понимала, что это правда, что он облек в слова то, что она пыталась скрыть от себя на протяжении долгого времени. Работа на фабрике не приносила ей ни удовлетворения, ни счастья, она могла бы добиться в своей жизни большего, фабрика – ее выбор, а не судьба. Даже Биань открыла свой собственный бизнес по пошиву одежды, и теперь у нее были подчиненные и небольшая мастерская в Далстоне, где шили детские футболки. Ань знала, что Совет по делам беженцев может помочь ей найти другую работу или даже вернуться к учебе, Софи много раз повторяла ей это еще в Соупли. Но на фабрике она ощущала себя в безопасности, там она могла говорить по-вьетнамски, прятаться под высокой грязной крышей и представлять себе, что она на время очутилась во Вьетнаме. Ань не хотела искать работу в реальном мире, не хотела готовиться к тестам и сталкиваться с неудачей. Не хотела переживать отказ – ей уже отказали в собственной стране и в Америке. Все, чего она хотела, – это принятия, и фабрика приняла ее.

– Ты такая же неудачница, как и я.

Услышав эти слова, Ань оправилась от шока и рассердилась, пришла в ярость от того, что он посмел заявить подобное. Семь лет подряд она таскала его и Тханя повсюду, заботилась о них, мыла, кормила. Ей приходилось вытирать им слезы и подбадривать в школе, подталкивать к поиску друзей и помогать ассимилироваться. Пришлось отодвинуть собственные потребности на задний план, стать для братьев примером для подражания и опекуном, а теперь он швырял ей все это в лицо, словно комки грязи. Кружка дрожала в ее руках, тело было напряжено, а внутри кипела злоба.

– Я отдала тебе все. Мне пришлось это сделать, я о таком не просила. Я могла бы добиться гораздо большего, если бы ты не сдерживал меня. Ты отнял семь лет моей жизни.

Несмотря на пустой взгляд Миня, было ясно, что сказанное задело его, он сжал недоеденный банан в кулаке. Лишь только слова слетели с губ Ань, она тут же пожалела об этом и почувствовала, как на глазах наворачиваются слезы. Она вскочила со своего места, все так же держа в руках кружку. Скрип стула раздался в тишине комнаты, газета упала на пол. Ань пронеслась мимо брата в спальню, не глядя на него, и захлопнула дверь.

В своей работе «Эмоции как ценностные суждения» американский философ Марта Нуссбаум объясняет, что процесс горевания отличается в разных культурах. Среди ифаликов, жителей Каролинских островов, считается, что если не плакать громко в случае чьей-то смерти, то обязательно заболеешь. Поминки ифаликов наполнены плачем, «от низких стонов до громких надрывных криков и причитаний, исполняемых нараспев в стихах». На другом конце спектра находится культура балийцев, которые считают, что печаль вредит здоровью. Вместо того чтобы погрязнуть в отчаянии, они стараются поскорее забыть об уходе близкого, радуются жизни и отвлекаются на путешествия и прогулки.

В англосаксонских культурах с их христианским влиянием, где принято сохранять внешнее спокойствие, известие о чьей-то кончине часто встречается теми, кого она не коснулась, с умиротворяющими, завуалированными заверениями: «Он в лучшем месте», «Она теперь воссоединится [с другим умершим любимым человеком]» и «Смерть – это только начало». Фразы, хоть как-то намекающие на потусторонний мир, все еще звучат таинственно. «Хотя люди, твердо убежденные в существовании загробной жизни, тоже скорбят о смерти близких, обычно они делают это по-другому – их скорбь связана с надеждой», – объясняет Нуссбаум.

В индонезийском регионе Южный Сулавеси тораджанский народ хранит тела умерших близких, чтобы они могли жить с ними дома, иногда в течение десятилетий после их смерти. Для сохранения трупов в кожу вводят формалин, который оставляет сильный запах. За мертвецами ухаживают: их моют, дают еду и сигареты, а дети играют и общаются с ними в течение дня. Наконец, спустя месяцы, а иногда и годы, когда семье удается накопить достаточно денег, устраиваются пышные похороны. Родственники съезжаются со всего мира, в жертву приносят буйволов и свиней, а тела укладывают в семейные гробницы с деньгами и вещами, необходимыми для загробной жизни, в которую они вот-вот вступят. Каждые несколько лет тела вынимают из гробниц, чтобы снова привести их в порядок, сфотографировать, покормить и умыть, после чего празднование закончится и мертвые вернутся в свое место покоя.

За все свое детство я бывала только на похоронах вьетнамских родственников. Официально Вьетнам – атеистическое государство, как это принято в коммунистических странах. Возможно, поэтому церемонии не отличаются пышностью. Похороны проходят на кладбищах и часто возглавляются священником. Никаких длинных торжественных речей, процессии или носильщиков. Скорбящие одеваются в черное или темно-серое, но других ограничений в одежде нет, предпочтение отдается не пышности, а удобству. Помню, на похоронах Ба я подошла попрощаться к открытому гробу. Мама держала меня за руку и плакала, мамины братья обнимали ее за плечи. Другие гости фотографировали спокойное лицо Ба, ее гроб и красивое белое платье. Ее внук Дук осторожно положил ей на живот небольшой нож. «Чтобы защитить душу от злых духов», – прошептал мне на ухо отец, предчувствуя мой вопрос. Дук поцеловал бабушку в лоб на прощание, и мы двинулись в сторону кладбища. Пока Ба спускали вниз под щелчки камер айфонов и андроидов, я заметила гостя в черной толстовке (не помню, кто именно это был) с изображением лица Джека Скеллингтона из «Кошмара перед Рождеством», «тыквенного короля» города Хэллоуина, – большой, аляповатый череп и символ смерти красовался на виду у всего кладбища.

В двадцать один год я впервые присутствовала на христианских похоронах, где провожали мать моей лучшей подруги. На мне были черная водолазка и темно-серые джинсы, волосы собраны