— Я уже понял, спасибо.

Итак.

Академик Знаменская. Кажется, как раз в пятницу в Кремле еенаграждали орденом «за заслуги перед медициной и в связи с шестидесятилетием».Данилову она звонила скорее всего для того, чтобы в тридцать восьмой разпригласить на банкет. Предыдущие тридцать семь приглашений Данилов отвергвежливо, но твердо.

Лида. Лидия Сергеевна. Она вернулась с «просмотра площадок»для предстоящего папочкиного юбилея и искала Данилова, чтобы договориться осовместных бальных танцах. Странно только, что она спрашивала у секретарши оего планах на субботу, хотя вполне могла спросить у него самого, когда вечеромпозвонила ему домой.

Вениамин Ковалев.

Данилов достал из холодильника бутылку минеральной воды,налил в стакан и залпом выпил. Вода была очень холодной. Такой холодной, чтозаломило небо.

Значит, звонил Веник, и секретарша Ира рассказала ему, гдеон сможет найти Данилова в субботу утром. Отлично.

Данилов аккуратно поставил запотевший стакан в посудомоечнуюмашину, сел к столу и закурил, подвинув приготовленный бесполезный блокнотик.

Вениамин Ковалев был братом его жены. Единственный человекиз той жизни, оставшийся в этой. Марта не в счет. Марта была, есть и будетвсегда.

Или не будет?

Марта придумала это дикое имя — Веник, — и Данилов сталзвать его Веником. Вениамина это просто приводило в бешенство, но ничегоподелать уже было нельзя. Он стал Веником на веки вечные. Хуже всего было то,что это имя ему очень подходило. Гораздо больше, чем Вениамин.

Семья жены так и не простила Данилова. Но Веник былединственным, кто его не только не простил, но и не уставал напоминать, как онвиноват.

Конечно, он виноват. Кто же виноват, если не он?

Данилов посмотрел на свою сигарету. Теперь нужно выяснить,где были все трое подозреваемых в момент совершения преступления — так положеноделать по законам жанра.

Знаменская скорее всего спала после банкета. Лида делаламассаж — маникюр, педикюр, маску из грязи Мертвого моря, обертываниеводорослями Красного моря, — или тоже спала. Она не любит рано вставать.

Женщина может позволить себе все, что угодно, кромеотсутствия вкуса или распущенности, так говорила даниловская мать. Провалятьсяв кровати до одиннадцати — это верх распущенности. Интересно, она знает, что Лидаспит до полудня?

Данилов с силой вдавил в пепельницу сигарету.

О чем он думает?!

Он должен выяснить, у кого из них есть… как ононазывается?.. которое обязательно должно быть у каждого уважающего себяпреступника из детектива?..

Оно должно быть с самого начала, и только в самом концевыяснится, что оно подстроенное! Да. Вспомнил. Алиби, вот что. Лида иЗнаменская ни при чем, конечно. Даже если напрячь все имеющееся у Даниловавоображение, невозможно представить себе Лиду, бьющую по голове здоровенногоохранника. Она даже подачу в теннисе взять не может — такая нежная, хрупкая ислабосильная. Знаменская и вовсе отпадает.

Остался Веник. Один-единственный из всего «спискаподозреваемых».

Если нету денег, вспомнил Данилов незамысловатые утехи«Русского радио», привяжите сзади веник. Бегите и метите. Наметете — приносите.«Русское радио» всегда слушала Марта. Нужно звонить. Нужно взять себя в руки,перестать думать невесть о чем, снять трубку и набрать номер. Нужно сделать этопрямо сейчас и не малодушничать.

Ах, как Данилову не хотелось звонить!.. Тимофей Кольцов далему десять дней, чтобы разобраться в ситуации. Сегодня этих дней осталось ужедевять, а завтра, согласно законам арифметики, станет восемь. Тимофею Кольцовунет дела до того, что Данилов слабак и трус. Если Андрей не найдет человека,который разгромил его дом, это будет означать, что виноват сам Данилов. Покрайней мере, для Тимофея Кольцова.

Для Данилова это будет означать, что жизнь кончилась, неговоря уж о работе.

Он решительно вытащил трубку из гнезда и набрал номер. Онзнал этот номер наизусть. Даже если он больше никогда в жизни его не наберет,все равно будет помнить его — через тридцать лет или пятьдесят.

Гудки уныло возникали из тишины и пропадали в тишину, иДанилов приободрился. Может, его дома нет, этого чертового Веника?!

— Да, — разорвав тишину, сказал заспанный голос, — слушаю,але!..

— Это я.

— А еще пораньше ты не мог позвонить? Часов в шесть?

— Доброе утро, — вежливо сказал Данилов.

— Да пошел ты!

— Веник, зачем ты звонил мне в пятницу? Мне секретаршатолько сейчас сказала, что ты мне звонил.

— Ну и дура. Я ей велел, чтобы ты мне сразу перезвонил.

— Я не вернулся на работу, она ничего не могла мне передать.Зачем ты меня искал?

Что-то засопело и завозилось, как будто Веник на том концепытался втиснуться в трубку. Данилов ждал.

— Я… увидеться с тобой хотел, — наконец сказал Веник, — а?

— Что-то срочное?

— Срочное, не срочное, а увидеться надо.

— Веник, что случилось?

— Мать опять в больнице, — сообщил Веник довольноравнодушно, — в четверг увезли.

— Что нужно? Врачей? Денег? В какой она больнице?

— Ты же знаешь, — ответил Веник вкрадчиво, — что от тебя онаничего не примет.

— Знаю, — согласился Данилов.

— Тогда чего благородство-то изображать? А?!

Это был вечный, нескончаемый, опостылевший Данилову разговор— все о том, что он виноват.

— Я не изображаю благородство. Я спрашиваю, чем могу помочь.Ей ведь не обязательно говорить о моем участии.

Мало того, что он должен был помогать, он еще должен былспрашивать разрешения, договариваться, умолять, чтобы ему позволили помогать.

— Давай встретимся, — предложил Веник великодушно, — всеобсудим. Ты подъезжай. Только не сейчас, а так через часок. А то я лежу еще.

Никто никогда не разговаривал с Даниловым таким тоном. Никтоне смел ему сказать «ты подъезжай». Даже мать, потеряв к нему интерес, разговариваларавнодушно, но достаточно сдержанно.

Данилов осторожно разжал руку и посмотрел на свои пальцы.Пальцы как пальцы, ничего особенного.