Прошло два дня с момента нашей провальной операции. Я чувствовал себя виноватым, чувство­вал свою ответственность за смерть Ива, за гибель Эйла и его бойцов. Ведь знал я, что они делают глу­пость, душой чувствовал. Знал — и не спорил. Счи­тал, что они лучше знают, что делают, специалисты

все-таки — лучшие в своем деле. Ну как я не мог понять простой вещи: откуда взяться профессио­нальным военным в стране, сотни лет не воевав­шей? В стране, где нет преступности, терроризма, где вообще нет мало-мальски стоящего врага? Да откуда же они могут знать, как надо воевать, если даже чертежи бомбы поднимали из архива? У нас любой мальчишка, насмотревшийся боевиков, смог бы спланировать эту операцию лучше. А мы, как бараны, поперлись к Машине — без разведки, хо­тели взять на ура. Да, взорвали мы ее — и что? Не­ужели это стоит семи жизней?

Теперь, осознав все детали произошедшего, я понимал, что нас элементарно провели. Кинули, сделали, переиграли — я стискивал зубы при мыс­ли о том, как подло нас обманули. Впрочем, о какой подлости может идти речь — это война, а на войне побеждает сильнейший. Или тот, кто умнее. Кор­риган оказался и сильнее нас, и умнее.

Я разжал кулак, перекатил по ладони малень­кий кусочек металла. Это была пуля от пистолета Макарова, ее извлекли врачи из тела Ива. Имен­но она, а не стрела в горле, и стала причиной его гибели.

Пуля почти не потеряла своей формы. Тупоры­лая медная головка, темное свинцовое донышко. Следы от нарезки ствола — четыре косые парные полоски. Такая маленькая...

Такая маленькая — и смогла забрать жизнь че­ловека. Впрочем, глупо винить в смерти Ива этот маленький бездушный кусочек металла.

Теперь, снова и снова вспоминая те страшные минуты, я понимал, когда Корриган произвел свой смертельный выстрел. Это было сразу после взры­ва, когда мы почти добрались до Двери. После гро­хота взрыва я не слышал выстрела — но почув­ствовал, как дернулся у меня на руках Ив. Скорее всего, Корриган стрелял в меня — а попал в Ива.

Пулю я спрятал в карман и еще долго сидел, глядя на город. Потом, посмотрев на часы, встал. Мне пора...

Мой разговор с начальником Службы Контроля был очень долгим и обстоятельным. Но изменить уже ничего не мог: я принял решение, еще когда лежал в больничной палате. И когда мне предло­жили занять в Отделе место Ива, я отказался и со­общил, что возвращаюсь к даотам.

— Кир, ты потом очень долго не сможешь сюда вернуться, — сказал начальник Службы, он вы­глядел очень уставшим. — Мы приняли решение на время отключить все Двери. Это вопрос нашей безопасности.

— Я понимаю. Но у меня есть дела в том мирю.

— Хочешь поквитаться с Корриганом?

— Попытаюсь. Такой человек, как он, не дол­жен жить на этом свете.

— Ты же знаешь, Кир, у нас запрещены убий­ства.

— У вас, — согласился я. — Но я гасклит, и мне можно все.

— Так нельзя, Кир. Ненависть опустошает Душу.

Я смотрел на собеседника — и все больше по­нимал, какие мы разные. Да, он говорил очень пра­вильные слова, я готов был подписаться под каж­дым из них. Но когда убивают твоего друга, даже такие слова перестают что-либо значить.

— Когда вы отключаете Двери?

— Через неделю, чтобы все наши успели вер­нуться. Да, и еще: завтра утром мы хороним по­гибших.

— Да, я знаю...

Я действительно знал об этом: тела Эйла и его команды вернули еще вчера вечером. Опасались, что Корриган может устроить новую засаду, но

этого не произошло. Тела погибших перенесли в местный Дом Торжеств — язык не поворачивался теперь его так называть.

Мы беседовали с начальником Службы еще очень долго, но в итоге так и остались каждый при своих взглядах. Выходя от него, я уже знал, что

больше мы с ним никогда не встретимся.

* ♦ ♦

Альварос и Алина уже знали о случившемся. Знал и Чуй, именно поэтому он был непривычно тих. Кота не было, он никогда не задерживался долго на одном месте. Котяра ты, Котяра, — мог бы предупредить...

— Он не мог предупредить, — тихо ответил Альварос, когда я высказал эту мысль вслух. — Ему не дано самому заглядывать в будущее. Ино­гда Кот что-то говорит, но он сам не знает, откуда у него появляются эти мысли.

Мы сидели за столом, перед нами стояли ма­ленький бочонок эля и миска сушеного мяса. Эль принес Чуй — по его просьбе я дал ему денег, он пропадал где-то два часа и действительно прита­щил бочонок великолепного свежего эля. Не знаю, где он его отыскал, отсюда только до города два часа пути. По словам Чуй, в день памяти надо пить свежий, только что сваренный эль.

Алина сидела на скамейке, поджав ноги, ее взгляд был непривычно пустым. Когда она изредка смотре­ла на меня, я невольно отводил взгляд, чувствуя свою вину за случившееся. Так произошло и сейчас.

— Ты действительно решил пойти к Виго? — спросила Алина, взглянув на меня.

— Да, — кивнул я, не поднимая глаз. — Он единственный, кто может помочь.

— Боюсь, что и он не сможет, — вздохнул Аль- варос. — Корриган очень силен.

Стало очень тихо, я смотрел на яркий огонек свечи и думал о том, почему так несправедливо устроен мир: хорошие люди погибают, а негодяи живут и здравствуют.

— Темно уже, — сказал Чуй, посмотрев окно.— Выйдем...

Он взял свечу, вылез из-за стола и вышел из дома. Мы последовали за ним.

За домом, у ручья, все уже было приготовле­но. Чуй поднес свечу к сухим веткам, пламя бы­стро перекинулось на них. Мы сели чуть в стороне от костра, Чуй подождал, пока огонь хорошо раз­горится. Потом взглянул на звезды, сложил руки перед грудью ладонями вверх — и запел...

Странная это была песня. Тихая и заунывная, на неведомом мне гортанном языке, она рвала душу. Голос Чуй плавно поднимался и так же плавно затухал, чтобы через секунды вновь зазвучать в ночи. Порой, когда Чуй брал особенно низкую ноту, я чувствовал дрожь в груди, даже пламя костра начинало трепетать, пуская к небу вереницы гас­нущих на лету искр. Я не понимал слов песни, это был древний язык фаркахов. Но более печальной и по-своему торжественной мелодии мне еще слы­шать не доводилось. Я заметил, что по щекам Али­ны текут слезы, потом с удивлением увидел рядом с ней Кота. Он сидел, глядя на огонь, в его глазах отражалось мерцающее пламя.

Потом все кончилось. Трепетали на подернутых пеплом углях последние языки пламени, на душе у меня было нестерпимо горько. Чуй опустил руки, склонил голову. Не говоря ни слова, повернулся и пошел к лесу. Мелькнула среди ветвей его спина, я услышал хруст сухих ветвей под его ногами. За­тем все стихло.

— Куда он? — спросил я.

— Ушел к себе. Ему надо побыть одному, — от- ветил Альварос, глядя на догорающий костер.

Стало очень тихо.

— Как странно, — сказал Кот и не по-кошачьи тяжело вздохнул. — Я живу уже очень давно, но еще никогда мне не было так грустно. Ив был хо­рошим человеком и верным другом. В то же время я чувствую радость — так как знаю, что однажды мы с ним обязательно встретимся. Мы встретимся все вместе, мы будем сидеть на освещенных звезд­ным светом камнях и слушать лунную песню Чуй. Это будет совсем другая песня, песня торжества любви и дружбы, песня счастья и радости. Потом мы пойдем к Хрустальной Горе встречать рассвет. Алина будет смеяться и бросать вниз куски хру­сталя, а Ив громко кричать и слушать горное эхо. Мы будем беззаботны и счастливы, и впереди у нас будет вечность...