и петлях; верхние подвешивались с трудом, особенно когда на них лежал раненый: действовать приходилось вытянутыми руками. Что при этом должен был чувствовать раненый, догадаться нетрудно. Ожидали скорого прибытия новых санитарных машин, и Блаз, который знал толк в военном снаряжении, повторял: — Хоть бы нам отпустили новенькие рено. Говорят, чудо, а не машины! — Пока что тренировка с тележками и носилками, уборка помещений и постелей, да еще чистка отхожих мест занимали все время. — Уж если у самих санитаров грязные нужники, — это последнее дело. Партюрье, друг мой, надо за этим следить… — Легко сказать — следить!.. — А вы не бойтесь показать пример сами. Есть у вас хлорная известь? Нет? Так надо, дорогой, требовать от офицера хозяйственной службы, он должен вас снабдить, это его прямая обязанность.

Партюрье был сыном архивариуса из департамента Мэн и Луара. В Анжерском лицее товарищи прозвали его «Папирусом». Мальчик все детство страдал: он стыдился профессии отца, — у других отцы были богатые фермеры или военные, врачи, банкиры… Партюрье готов был сломать себе шею на гимнастических снарядах, лишь бы не стать архивной крысой; потом отец отдал его в фармацевтическое училище; он собирался открыть свою аптеку — и вдруг началась война… Вернее сказать, после окончания студенческой отсрочки он отслужил в армии положенное время, но в 1938 году, в дни предмюнхенской ложной тревоги, его снова забрали в армию и уж больше не отпустили. Партюрье говорил, что у него есть невеста, хотя это не совсем соответствовало действительности. Он был влюблен в двоюродную сестру, но еще ни слова не сказал ей о своих чувствах. Аптекарь был верующий, и притом верующий на романтический лад: он полез бы в драку за деву Марию, вызвал бы на дуэль всякого, кто осмелился непочтительно отозваться о святой Терезе; носил на золотой цепочке образок святого Христофора, усердно начищал его, и образок блестел, как новенький грош. Среди своих подчиненных Партюрье сразу же выделил некоего Алэна Морльера, в котором еще чувствовался бойскаут, чаще других назначал его в наряды и распекал за малейшую провинность, в полной уверенности, что доставляет ему удовольствие. Морльер оказался единственным среди этой оравы, с кем Жан чувствовал себя свободно; все остальные были года на три старше: и Канж, и Жонет, и Гроппар, и Белле, и Бельзонс, Пеллико, Моконсей, Делла-Роза, Мор, Дюпати, Вормс, Филлу — всех не упомнишь. Жан и Морльер принадлежали примерно к одному кругу, только семья Алэна была немного побогаче. Депутат парламента Морльер приходился Алэну дядей. Оба юноши одинаково ценили опрятность во всем, оба охотно оказывали услуги товарищам, оба не щадили себя в работе, что, впрочем, не стоило им особых усилий, так как оба были крепко сложены, хотя Алэн иногда задыхался, и тогда на носу у него выступали забавные капельки пота.

Взвод то и дело менял квартиру. И всякий раз ему доставалась самая скверная конура. Удивительно, сколько во французских деревнях маленьких трехкомнатных домиков, брошенных хозяевами, и к каждому такому домику пристроен сарайчик, куда складывают инструмент, всякий хлам или фураж, или вовсе ничего не складывают; в комнатах хлопают расшатанные ветром двери, а в оконные рамы, если только они целы, приходится вставлять куски картона… Санитары спали вповалку на соломе. Посмотри только на Канжа! Тоже, барин, не может обойтись без спального мешка! Но тут являлся Партюрье и наводил порядок: — Однако и лодыри же вы, дети мои! Разве не чувствуете, как отсюда дует? А ну, кто быстренько заткнет дыру? Пол-охапки соломы и парочку старых газет — всего и дела-то на две минуты. — Понятно, брались затыкать дыру всегда Монсэ и Морльер. То же самое получалось с уборкой комнаты, если дежурный потихоньку смывался. Но настоящие чудеса ловкости они проявляли, когда требовалось оклеивать эти невероятные халупы обоями, весьма цветастыми, которые можно было купить со скидкой в ближайшем городке. Партюрье готов был расшибиться в лепешку, лишь бы достать для своих «ребят» обои, потому что в оклеенной комнате чище и даже становится как-то веселее… Надо было видеть как Алэн и Жан, оба уже поднаторевшие в малярном деле, изощрялись, чтобы уничтожить следы прежних постояльцев, всю нечистоту нищенской жизни, оставившей после себя на стенах пятна, ржавые полосы, трещины… — Клеить обои — это настоящее искусство. Сейчас я нам покажу: сначала вы раскладываете кусок обоев на полу… — А Жонет говорил Гроппару: — Давай удерем, осточертел мне этот Партюрье со своей клейкой!

Жонет был препротивный парень. И чем-то напоминал Мерсеро. С виду такой же крепкий, а валится от легкого тычка. К тому же он читал «Гренгуар» и всегда первый заводил речь о политике. Тогда подымался невообразимый шум, хотя все студенты были настроены достаточно консервативно, и спор шел больше об оттенках. А вот Пеллико и шелопай Дюпати — эти уже просто «Аксьон франсез». Когда начинались политические разговоры, двое крестьянских парней, служивших во взводе, — один маленький и чернявый, а другой рыжий детина, — вытаскивали кисеты, свертывали цыгарки и выходили на улицу посмотреть, хороша ли погода для сахарной свеклы. Жан и Алэн охотно следовали их примеру. Морльер вообще ненавидел всякую политику, а Жан после смерти Сильвианы и своего ареста боялся, что его сочтут в полку коммунистом. Он не знал, что написано в его бумагах, и думал: глупо пропадать зря… А вмешайся он в спор, он наверняка наговорил бы лишнего.

Хотя Партюрье состоял в сержантском чине, он не гнушался обществом своих подчиненных и после пяти часов вечера, когда взвод отдыхал, частенько уводил Жана и Алэна, своих «мушкетеров», как он их называл, погулять по окрестностям. Они отмахивали по шесть, по восемь километров, после чего Партюрье спешил в офицерскую столовую — обед у главного врача начинался ровно в 7.30. Нижние чины обедали в пять часов. — Размяться всегда полезно, — говорил Партюрье. — Кроме того, это отличная тренировка. — Все трое были высокого роста. Монсэ, самый младший, казался тяжеловатым. Морльер скакал, как козленок. Партюрье напоминал борзую, у него даже и походка была такая, словно он шел по следу. Аптекарь заставлял «мушкетеров» шагать форсированным маршем. Возвращались они уже в темноте, и когда небо было чистое, — впрочем, их и дождь не смущал, они радовались дождю, как будто не могли промокнуть, как будто дождевые капли играли с ними, — так вот, когда небо было чистое, они задирали голову и смотрели на звезды: не для того, чтобы считать небесные светила, — говорят, от