этого делаются бородавки, — нет, просто у них радостно билось сердце, оттого что звезд так много, а они трое стоят в поле. — и какое это было хорошее, пьянящее чувство! Они болтали обо всем, как мальчишки и, конечно, говорили о войне, но война была еще для них чем-то вроде игры в индейцев Морльер все твердил, что когда они войдут в Германию, надо будет вести себя там хорошо: он однажды побывал в Пфальце, так вот, тамошние жители до сих пор не забыли, как бесчинствовали войска Людовика XIV… и поэтому теперь, друзья мои… Партюрье говорил «боши», но он обожал немецкую музыку и не мог понять, как это Вагнера. Шумана и особенно Шуберта можно причислять к лагерю людей, которые убивают евреев… ведь там убивают евреев… Представь себе, вдруг они схватили бы Вормса или Мора… Почему Мора? Но, господин начальник, Мор вовсе не еврей, заявлял Алэн. Кто же он тогда? А впрочем, разве в этом дело?

Санитары не имели права ходить в соседний городок, где размещался запасной госпиталь со всем положенным медицинским персоналом, с профессорами, и дивизионное Санитарное управление. Но так как особых строгостей не было, «три мушкетера» потихоньку добирались во время вечерних прогулок и туда: скучно гулять без цели. И, как-никак, запретный плод сладок. Тайком выпивали по стаканчику в маленьком кабачке, неподалеку от церкви. Как красива была эта готическая церковь, вся устремленная ввысь, с островерхой шиферной кровлей и резными хорами из белого и черного мрамора… В праздничные дни в городок стекались паломники, и в местных лавчонках продавали бутылки вроде тех, какие бывают у моряков, со стеклянным корабликом внутри, только в здешних бутылках вместо корабликов была пресвятая дева и распятие.

В восемь часов все уже спали. Слышно было, как в первом взводе, который помещался через дорогу (здесь, близ Лаона, все деревни вытянуты в длину), кузнец Жокаст играет на гармонике. Счастливцы, которые запаслись огарком, пристраивались читать. Но ненадолго: во-первых, надо было экономить свечи, а во-вторых, кто-нибудь непременно швырял в такого читателя башмаком: — Что ж, будем мы когда-нибудь дрыхнуть или нет? — Ведь деревня, если не считать бистро, где имелась рулетка (я лично всегда ставлю па зеленое, заявлял Пеллико, а Канж хихикал: на зеленое! Ты знаешь, что это по Фрейду означает?), словом, деревня — это вам не Монмартр. Шоферы разгуливали до девяти часов, и нередко их ловили на улице после комендантского часа. Надо признаться, что буфетчица в бистро была очень и очень недурна: немножко толстовата, но зато кожа у нее редкостной для брюнетки белизны… Среди водителей машин был один серб, невысокого роста, с сильными рунами, но впалой грудью, очень веснушчатый; нос у него печально висел, подстать слишком длинным волосам, хотя ему двадцать раз приказывали остричься. Ну и надоедливый тип! Он пел песни, которые все знали, потому что не раз слышали их во время демонстраций Народного фронта. Ей-богу, он как будто старался втянуть людей в историю, но все делали вид, что ничего не замечают. Тогда он заводил разговор о красотах Испании: — А ты в Барселоне не бывал? Так вот, когда пройдешь улицу Рамблас… — Шофер говорил так со всеми, даже со студентами. И всякий раз Монсэ настораживался. А вдруг это провокатор, думал он. Но даже с Алэном Жан не осмелился бы заговорить о своих подозрениях. Зато во время прогулок они все трое любили потолковать о жизни, о том, какой должна быть жизнь, вернее сказать, говорили о Франции. Чудесная у нас страна! Морльер мог часами рассказывать о красотах Перигора, о том, какие там люди, как там готовят гусиную печенку, как ищут трюфели (самые лучшие трюфели — белые), о маленьких харчевнях, куда барышники заходят выпить по стаканчику; а Партюрье перебивал его и, захлебываясь, доказывал, что на свете нет ничего прекраснее Луары и тамошних охотничьих угодий и замков, которые вдруг возникают где-то на пригорке, и тамошнего воздуха, прозрачного и опьяняющего, как белое вино… Народ там спокойный — соратники Жанны д’Арк и герои бальзаковских романов вперемежку, а женщины… Когда Партюрье доходил до этого пункта, разговор, с молчаливого согласия всех троих, обрывался. Однажды, когда аптекарь расплачивался в бистро, спутники заметили у него в бумажнике фотографическую карточку, и, перехватив их взгляд, Партюрье покраснел как рак. А Жан хранил про себя мысли о Сесиль. Морльер думал о сестре школьного товарища, которая посылала ему длинные письма на пяти страницах, тесно-тесно исписанных сверху донизу крупным тонким почерком; и когда Жан видел в руках Алэна эти десятки раз читанные и перечитанные листки, он отворачивался — не потому, что боялся смутить друга, а чтобы скрыть слезы. Сесиль ему не писала. Сесиль никогда ему не напишет. Единственную весточку о ней Жан получил на следующий день после прибытия в часть: Никки прислал открытку. Со свойственным ему тактом, этот очаровательный юноша спрашивал, помирился ли Жан с его сестрицей, и, очевидно, желая сделать приятное своему адресату, добавлял, что зять весь январь провел в Италии, а сейчас только что вернулся из Голландии и, как кажется ему, Никки, семейные дела у Сесиль и Фреда обстоят неважно…

Само собой разумеется, Блаз тотчас же организовал футбольную команду. Играли за деревней, на большом поле, которое тянулось до узенькой речки, скрывавшейся за тополями. Только здесь и смешивались все чины и касты: один из поваров играл вратарем; это был крепыш, которого не так-то легко обойти, в мирное время — хозяин бистро в восточном пригороде Парижа, лодырь и ловчила. Но вратарь бесподобный. Блаз тоже неплохой вратарь. Даже кузнец Жокаст — кто бы мог подумать! — показал себя ловким нападающим. Канж, который обычно играл в другой команде, тщетно пытался его обвести; один из шоферов, приземистый парижанин с переломленным носом, составлял хорошую пару Морльеру — оба играли край. Жан играл в защите. Почва была глинистая, от первого же дождя земля раскисала, и каждый башмак, облепленный грязью, весил чуть не пуд. Когда главный врач приходил посмотреть на игру, он становился рядом с судьей — лейтенантом Фенестром или сержантом из хозяйственной части — и наводил критику. В его присутствии игра совсем расклеивалась. Давэн де Сессак нервничал, возмущенно пожимал плечами: — Нет, ясно, с такой командой честь нашего дивсанотряда не поддержать! Не забывайте, что вы отборная часть! Эй, вратарь, поди-ка сюда! Играть ты умеешь и мускулы у тебя подходящие. Но сразу видно, что до военной службы ты за собой не следил: слишком разжирел!