Ах да, ты повар? Значит, поменьше пробуй разных соусов! Взгляните-ка, Фенестр, какое брюхо наел наш повар!.. — Дело в том, господин капитан, что сегодня команда не в полном составе, нехватает нашего лучшего центра нападения, он тоже шофер. Сегодня у них как раз марш в связи с предстоящей переброской… Его зовут Праш. Припоминаете? Он играл в футбол у себя на родине, где-то в Валансе… Ну просто одержимый… Нет, не профессионал. Он держал гараж.

Поражение Финляндии не произвело в дивсанотряде такого впечатления, как в других частях. Газеты здесь читали мало; казалось, что в этой забытой богом деревне тебя отделяют от Парижа тысячи километров, словно ты в какой-нибудь Сахаре. Правда, в этой Сахаре лили дожди, не просыхали лужи, зеленели первые листочки на живых изгородях. Возможно, водители и обсуждали между собой подобные вопросы чаще, чем говорили о них в офицерской столовой, во взводах и на кухнях. Во всяком случае, так полагал лейтенант Тресс, и он поделился своими соображениями с лейтенантом административно-хозяйственной службы Гурденом. А Гурден спросил: — Значит, Тресс, между нами, ваши голубчики-шоферы… того, с душком? — Он-то уже давно взял на заметку серба Местровича… вы слышали, какие мотивы он высвистывает? Знаю, знаю… он доброволец, а мы отборная часть и прочее и тому подобное. Когда лейтенант Гурден заговаривал о главном враче, откуда только у него брался ехидный тон! Он твердил, что с такими людьми Францию не переделаешь. Разве Давэну справиться? Тут нужна твердая рука, а не креольское разгильдяйство.

Из студентов один только Жонет не переставал злиться; на квартире он всякий раз заводил спор с Гроппаром, которого считали левым, пораженцем, пацифистом, — а вообще-то они были одного поля ягода. Жонет, не стесняясь, заявлял: — Пусть побьют эту парламентарную Францию, нам-то что! — А Гроппар был сторонник непротивления, он прямо молился на Жионо. Но в последнее время все переменилось: Жонет клял финнов за то, что они сдрейфили, и Даладье — за то, что он не послал финнам подмоги, а Гроппар твердил: — Почему же ты сам туда не пошел? Вот и умирал бы за Хельсинки… Чего ты ждешь? Бери пример с финнов… Не терпится, чтобы тебе голову оторвало?.. А мне еще надо учебу кончать…

Но Финляндия так далеко! Весь взвод, по обыкновению, был и против Гроппара и против Жонета. Ни у кого не наблюдалось ни малейшего желания отправиться в Карелию; другое дело, если речь пойдет об Эльзас-Лотарингии, — тут нам не надо капитулянтов. В сущности, это были дети, дети, довольно оптимистически настроенные и довольно наивные, и они не желали видеть будущее в черном цвете; им не хотелось расставаться с ходячими понятиями, простыми, как лубочная картинка. Слегка посмеивались над депутатами: что с них возьмешь, понятно — политиканы… Не любили такого-то депутата, но не больше любили и его противника. Через несколько лет они, в числе прочих посетителей новогодних обозрений, смеялись бы над забавными приключениями нуворишей, легионеров, казаков, красоток доброго старого времени. А сейчас большинство из них разревелось бы, как наказанные школьники, если бы их отослали обратно в казарму Мортье; они трепетали от восторга при мысли, что им предстоит участвовать в великих деяниях. Однако это не мешало им ворчать по пустякам, просыпать, выходить на поверку в расстегнутых куртках, изводить Партюрье, который с трудом подымал их с постели: — Ну и болваны, дождетесь, посажу вас в карцер! — И они нехотя тащились на ученье, норовили сказаться больными, хотя все были здоровехоньки.

Жану это не нравилось. Он не понимал, что при первом же пушечном выстреле все как рукой снимет. Он не умел отличить общего настроения от настроений Гроппара. Это отдаляло его от товарищей. А в отношении Алэна его смущало другое: ведь Морльер исповедовался, аккуратно ходил в церковь. И смущало потому, что Жан видел в этом укор себе. «Мушкетеры» вообще не касались таких тем, но как-то они зашли в церковь Льесской божьей матери, и Партюрье с Морльером перекрестились, затем преклонили колени перед алтарем. Оба богомольца заметили, что Монсэ сделал вид, будто пристально рассматривает хоры, и не последовал их примеру. А ведь он получил религиозное воспитание — это сказывалось в десятках мелочей. И они сами так воспитывались. Оба ни о чем не спросили Жана. Он оценил их деликатность. Жан не стал антиклерикалом. Сам он уже не верил, но уважал чужую веру. Его бы покоробили насмешки над тем, что еще недавно было близким ему самому. Но объяснять все это — значило заговорить о Сесиль…

С политикой дело обстояло несколько иначе. В атмосфере дивсанотряда, где на политические темы рассуждали определенным образом, в конце концов терялось реальное представление о событиях и вырабатывалась привычка говорить о них как и все; вот хотя бы мнение о коммунистах: возможно, что не всё было так, как рассказывают, многое преувеличивают, но трудно предположить, что все врут или просто идиоты. Жан, хотя и старался разобраться в этом, незаметно для себя склонялся к общему мнению. А как же, думал он, Ивонна, Робер, Мишлина?.. Впрочем, теперь он уже не повторял только эти три имени: Ивонна, Робер, Мишлина. Скоро будут судить депутатов-коммунистов за измену. Как-то, когда Жан в разговоре с Партюрье выразился менее осторожно, чем обычно, тот воскликнул: — Коммунисты — предатели! И знать больше ничего не желаю! — Жан взглянул на доброе лицо своего взводного, такое открытое, честное лицо, и замолчал — он совсем растерялся. В споры он не вступал. Делай свое маленькое дело, не отлынивай, веди себя как можно лучше… В конце концов, что я знаю о коммунистах? Прочел две-три книжки у Гайяров, разговаривал с Пасторелли… Но сейчас война. Мы призваны в армию, завтра, быть может, придется наступать, идти в атаку. Каким рисовался ему завтрашний день? Жан даже не слишком ясно представлял себе роль санитара дивсанотряда. Что ни говори, ведь будут стрелять пушки, будет маневренная война — в этом никто не сомневался. А нам-то что делать с нашими носилками и санитарными тележками?.. Эти самые тележки играли немалую роль в представлении о войне, которыми жил дивизионный санотряд. Во-первых, тележками была загружена целая десятитонная машина, во-вторых, забавно было смотреть, как, соревнуясь в скорости, команды из четырех человек раскладывали их, складывали и грузили в машину. А потом, представьте себе: маленькие тележки несутся по полю сражения, над ними в небе возникают белые облачка разрывов, а на вершине холма стонут раненые. Напоминает большие маневры или по меньшей мере