Ватрена осталось чувство досады, неловкости; нарастала какая-то глухая тревога. Он был дома, в своем обычном костюме. И он не находил себе места. Словно ремень портупеи оставил след у него на сердце. Если не считать затемнения, жизнь в Париже как будто шла своим чередом — вот Летийель даже женится, — но это только так кажется. Ватрен помнил, как мальчиком он клеил бумажные домики с окошечками, с комнатками. Там у него жили жуки. Взрослые смотрели и говорили: совсем как люди. Парижане не понимают, что они тоже жуки… Министр просил передать, что ждет к себе Ватрена. Раньше Ватрен тут же побежал бы к нему. А сейчас… совсем не хочется! Погода стояла ясная. Почти теплая. Люди удивлялись тем умеренным условиям, какие русские поставили побежденным финнам. Это был уже почти мир. Так хотелось думать, что жизнь течет нормально. Ах, министр может подождать!

— От министра опять звонили… — сказала мадемуазель Корвизар. Она посмотрела на патрона. О чем задумался этот большой, грузный человек с тяжелыми веками? Он ей не ответил. О женитьбе Летийеля он, конечно, позабыл. Патрона, верно, задело за живое, что его отослали домой, ибо по возрасту он уже не годился в лейтенанты. Так, по крайней мере, объясняли себе окружающие. А у Маргариты Корвизар раза два при взгляде на него шевельнулась мысль, что он чего-то боится, ну да, боится. Но чего? И тут же на него опять нападал этот недобрый смех. Вот он вытер глаза своими пухлыми пальцами, положил тяжелую руку на колено, вот сейчас, как обычно, скажет: «Э, тоже мне пустыня Гоби!» Но в том-то и дело, что теперь он не вспоминал своей любимой поговорки, без которой нельзя было себе представить господина Ватрена, поговорки, которой обычно заканчивались у него и ворчанье, и смех. Он вдруг замолкал посреди разговора; ясно было, что мысли его где-то далеко. Пожалуй, приходило в голову Маргарите, он сейчас именно там, в своей пустыне Гоби…

Он облокотился на стол. На чисто выбритой щеке лежал солнечный блик. Ватрен всегда был чисто выбрит. Когда стареешь, надо за собой следить. Обрастаешь противной белой щетиной. Он провел рукой под подбородком, затем пониже, ощупывая, проверяя. Со свойственным ему ласковым цинизмом посмотрел на свою секретаршу. А он еще допытывался, чем Летийель мог пленить свою невесту… Странно, почему это женщины, в жизни которых не было мужчин, всегда смотрят затравленным зверем. Корвизар что-то от меня скрывает. Ну, это ее дело! Как она сказала: может быть, она боялась остаться старой девой… Ну, а вдовец, через десять лет он уже все равно что холостяк. Не боюсь же я остаться старым холостяком! А что, если предложить Корвизар руку и сердце? Он подавил смех. От итого у него немного покраснел лоб. Маргарита с недоумением, неодобрительно смотрела на патрона. Не может же он ей объяснить, что представил себе ее в постели, с бигуди на голове, а сам он будто бы встал и готовит ей кофе. Было от чего расхохотаться!

Маргарита Корвизар никогда бы не подумала, что смерть матери оставит такую пустоту в ее жизни. Какая это была долгая зима… Когда она о ней вспоминала, по телу пробегали мурашки: прежде, бывало, она думала: если бы мамы не было… нет, она этого, разумеется, не хотела, разумеется, даже не додумывала до конца. Конечно, это все равно, что сказать: если бы мама умерла, но она не додумывала свою мысль до конца. Такого желания у нее не было, боже упаси, какой ужас! Она очень любила свою старенькую маму, такую беспомощную, такую неудачливую, на нее, словно нарочно, валились все беды. Ее, Маргариту, конечно, тоже не назовешь счастливицей, но как же можно сравнивать! Мама до старости осталась ребенком, прожила жизнь, ничего не зная, не понимая, так и не привыкнув к мысли, что есть злые люди, которым ничего не стоит разбить ее куклу. Теперь все кончилось. Ее закопали в землю. Теперь она жила только в мыслях Маргариты. Когда Маргарита думала о чем-нибудь другом, тогда мама по-настоящему уходила из жизни. Просто поверить не могу, что я когда-нибудь думала «если бы мама умерла», точно я этого хотела… А ведь госпожа Корвизар самым своим существованием отравляла жизнь дочери. Она угнетала Маргариту. Деспотически с ней обращалась. Никуда от себя не пускала, ко всем ревновала. Отбирала все жалованье, считая это в порядке вещей. У Маргариты не было молодости. Теперь она осталась одна, никто ее не связывает. Но теперь уже поздно. И она тосковала по матери, не могла привыкнуть к тому, что матери нет, что старуха больше ее не изводит. Молодость прошла, осталось только одиночество. Маргарита так мечтала об отдельной комнате, чтобы никто туда не входил, чтобы ночью не слышать, как рядом кто-то кашляет, стонет, ворочается во сне… у нее нехватало духу изменить что-нибудь в квартире. После матери в шкафу так и остались клубки шерсти. Спасение было в одном — бежать из дому с утра, сейчас же, как встанешь. И возвращаться домой только к ночи. К счастью, партия нагружала ее работой. Маринетта говорила: «Слушайте, Жерар, вы себя не жалеете!» Она называла ее мужским именем из предосторожности. Но разве было чего опасаться? Маргарита или Жерар — это уж как вам угодно — никогда не думала об опасности. Она боялась только одиночества. Вот почему мысль о женитьбе Летийеля не казалась ей смешной, как Ватрену.

Иногда она упрекала себя, что даром получает жалованье. Дел у адвоката было не так много, в большом штате он не нуждался, и Маргарита под разными предлогами могла тратить служебное время на отлучки в пригороды, на явки, на налаживание связей. Во время отсутствия патрона это никого не удивляло. Летийелю было все равно, у него была своя секретарша, та самая, на которой он собирался жениться. Он подтрунивал над мадемуазель Корвизар, над ее нежной привязанностью к двоюродному брату, которого она часто навещала, то и дело отвозила ему сверточки в казарму, находившуюся где-то в окрестностях Парижа. Двоюродного брата пришлось выдумать. Впрочем, выдумала его не Маргарита. Это пошло с того дня, в декабре, когда бедняга Лебек, явившись к ней, выдал себя за ее двоюродного брата, и теперь, если Маргариты не было на месте, горничная неизменно говорила: «Мадемуазель Корвизар, должно быть, поехала к брату». И Летийель, довольный тем, что Маргарита не мозолит ему глаза, каждый раз, как она возвращалась в контору, не забывал осведомиться: «Как поживает ваш братец?» Маргарита благодарила за внимание, а